Андрей Рубанов - Психодел

– Значит, – девочка деловито собрала ложечкой крем с блюдца, – вы все-таки людоед.

«Хороша, – восторженно подумал Кактус. – Не просто хороша – великолепна. Идеальна. Блестящая маленькая сучка. Так элегантно держать нерв беседы – это мало кто умеет. Я ей про уши отрезанные, про хаос, а она сладость с ложечки слизывает и внимает, как бы между делом. Дает понять, что не сильно верит. То есть я как бы обыкновенный дурак, вдохновенный пиздобол, сижу тут и сочиняю, в надежде на ее благосклонность. А ведь я почти не соврал... Так, слегка приукрасил...»

– Разве я похож на людоеда? – спросил Кактус, приготавливая платок. И когда она перевела взгляд на свою тарелку с остатками пирожного – протянул руку и быстрым, точным движением вытер угол ее рта.

Она могла бы отстраниться, но не отстранилась. А он обязан был дотронуться. Нельзя не дотронуться, обязательно нужен телесный контакт, обмен электрическими зарядами.

Потом посмотрела, в точности так, как все они смотрят – с интересом, печалью и подозрением; медленно достала из сумочки зеркальце, изучила губы; спросила ровным голосом:

– Послушайте, Кирилл. Что вам от меня нужно? Только... на самом деле?

– Всё, – сразу ответил он. – Руки. Плечи. Спина. Ноги. Шея. Глаза, волосы, пальцы. Еще – те места, знаете, на ногах... Обратная сторона бедра, чуть ниже ягодицы... И еще – между лопаток. И животик...

«Животик» – важное слово; все уменьшительно-ласкательные следует употреблять с максимально серьезным выражением лица, никакого сюсюканья, взрослую женщину это только смешит; «животик» должно звучать сурово, драматично, почти замогильно.

– И уши? – уточнила она, слабо улыбнувшись.

– Простите, – сказал Кактус, – женские уши не коллекционирую. Только мужские. Женские уши оставляю при женщине. Не беспокойтесь за свои уши, Люда. Ваши уши прекрасны, они – произведение искусства, я на них не претендую...

Она помедлила, сухо спросила:

– А Борис? Как насчет его ушей?

– При чем тут Борис? – печально сказал Кактус. – Кто такой Борис? Зачем мне его уши? Вы умная женщина, Люда, вы меня поймете. Ваш Борис для меня – дитя сопливое. Мы с ним из разных вселенных. Я древний ящер, дракон с острова Комодо, а он, извиняюсь, – птенчик... Вы – его птичка, я немножко с вами поиграю – и оставлю в покое. Мне почти сорок два года, детей нет, и вообще ни одной родной души. Мама умерла, папа в лагере сгинул еще при Брежневе... Так вышло, что Борис – единственный человек, который связывает меня с прошлым. Он мне нужен. Я на него смотрю – и вспоминаю себя. Молодого. Понимаете?

Девочка кивнула. «Не понимает, – подумал Кактус, – откуда ей, слишком молода. Да и не умеют эти, нынешние, ностальгировать, они нынче все вперед развернуты, в будущее...» И продолжил, как бы стесняясь своей сентиментальности:

– Борис – это повод для ностальгии. Борис – это моя мама. Коммуналка в хрущевке у метро «Кожуховская». Там на кухне всегда был липкий пол, и в окне стекло треснувшее, трещину заделали толстым слоем замазки, еще до моего рождения, эта замазка была как камень... Я из армии пришел, дверь открыл своим ключом и вижу мальчика такого маленького, он в коридоре стоит и на меня смотрит. Снизу-вверх. Только уши и глаза... Вот кто такой этот ваш Борис, уважаемая Люда.

Она кивнула. Опять изучила посредством пудреницы свой рот.

– Теперь поняла. А то «старший брат», «младший брат»... Спасибо, что рассказали. Вообще, вы интересный человек, Кирилл. Вы прямой и откровенный...

Она помедлила и добавила:

– Но учтите: если тронете Бориса – я сама заберу ваши уши.

Кактус щелкнул пальцами.

– Идет.

И протянул руку. Девочка выдвинула свою – не совсем ловко, вывернув вверх локоть, все-таки женская верхняя конечность не создана для рукопожатия. Еще одно касание, ее ладонь – невыносимо мягкая, узкая, теплая, он чуть стиснул – и сразу ощутил все мелкие тонкие косточки.

– Одна просьба, – тихо сказал Кактус. – Я был с вами честен. Прошу вас, подарите мне еще один вечер. Скажем, через неделю. Только вы и я.

– Ладно, – разрешила девочка. – Расскажете мне поподробнее. Про то место.

– Какое?

– Ну, на ноге. Задняя поверхность бедра, чуть ниже ягодицы.

В тот субботний день было ей грустно, Москву заметало, мама с папой с полудня чаевничали возле телевизора, дочери же находиться дома было неловко и неинтересно; все-таки взрослые дети должны жить отдельно от родителей. Странно было видеть и обонять их еду, макароны с сыром, колбасу или любимое блюдо папы: ломти белого хлеба, вымоченные в молоке и обжаренные затем в масле – дешево и питательно. Странно и печально было лежать в старой ванне, глядя на развешанные для просушки отцовские портки, нательные фуфайки, растянутые кофты с милейшими геометрическими орнаментами. Странно и трудно было наблюдать, как старики смотрят нелепые «Танцы со звездами», а потом очередную серию мыльной саги, где завязкой сюжета служит гибель некоего богатого умника в исполнении небогатого, со впалыми щеками, актера, а перипетии раскручиваются вокруг схватки вдовы и дочери от первого брака вокруг «контрольного пакета акций фирмы». «О боже, – думала Мила, вслушиваясь помимо воли в доносящиеся из-за стены обрывки телевизионных голосов, – какие акции, какой контрольный пакет? Если хозяин дела умирает, его фирма растаскивается приближенными за несколько часов». Так было с ее первым шефом: несчастный скончался от инфаркта, не дожив до пятидесяти, на следующий день в кассе и на счетах было ноль рублей ноль копеек, а через неделю банк забрал за долги всё имущество, включая гордость покойного: станок для изготовления пластиковой упаковочной ленты ценой в полмиллиона евро. Вдове достался автомобиль «Мицубиси Харизма», не добавивший бедной женщине ни грамма харизмы. Какая харизма, если муж помер. Когда позвонил Кирилл, и попросил о встрече, и добавил, что высылает такси, – Мила засобиралась с облегчением, быстро – в момент выбора обуви и духов – перешедшим в энтузиазм. В такую метельную, белую, холодную субботу нельзя дремать у голубого экрана, это глупо, скучно, немодно и несовременно. Нужно действовать на пределе бодрости: прорываться сквозь пургу куда-либо, где тебя ждут для беседы со стаканом вина горячего. Или, допустим, на сноуброде по склону лететь. Но только не маяться в тесно заставленном шкафами родительском доме, подавляя желание набрать давно знакомые цифры и спросить его – еще недавно самого близкого, дорогого и любимого, – хорошо ли ему теперь живется, одному.

Пятьдесят дней врозь – а ни разу не приехал, не посмотрел в глаза, не спросил: «Когда?»

В ресторане были свечи, и хорошие запахи, и стены, отделанные деревом, и Кирилл поднялся из-за стола, улыбаясь приязненно и чуть снисходительно – еще бы, девушка сама приехала, по первому зову, даже не стала подробно выяснять, о чем пойдет речь.