Паскаль Мерсье - Ночной поезд на Лиссабон

В следующие полчаса Грегориус пытался не потонуть в потоке малопонятных слов и выразительных жестов, которыми престарелые супруги пытались растолковать ему, как все здесь было сорок лет назад, когда Амадеу ди Праду лечил людей из этого квартала. В их голосах слышалось почтение, пиетет перед тем, кто стоит несоизмеримо выше тебя по положению. Но наряду с ним в воздухе витало еще нечто, что позже Грегориус обозначил как стыд, который легче было оболгать, чем выжечь из памяти. «И тогда люди отвернулись от него. Это разбило ему сердце», — услышал он голос Котиньо, рассказывающего, как Праду спас Луиша Мендиша, «палача Лиссабона».

Мужчина задрал штанину и показал Грегориусу рубец.

— Ele fez isto [26] Это он сделал (порт.). , — сказал он и провел по шраму желтым от никотина пальцем.

Его жена потерла сморщенными пальцами виски, а потом помахала руками, будто что-то улетало прочь. «Праду избавил ее от головных болей», — понял Грегориус. Она показала ему еще и небольшой шрамик на пальце, где прежде, наверное, была бородавка.

Позже Грегориус не раз задавался вопросом, не сыграли ли решающую роль в том, что он в конечном итоге позвонил у голубой двери, эти самые жесты бедных людей, на чьих телах сначала уважаемый, потом презираемый и снова почитаемый доктор оставил следы своей работы. Тогда ему показалось, будто руки врача ожили.

Грегориус постарался понять и запомнить дорогу к бывшей практике Праду и покинул пожилых супругов. Склонив друг к другу головы, они из окна смотрели ему вслед, и у него возникло ощущение, что в их взглядах светится зависть, парадоксальная зависть к тому, что у него еще впереди то, что им уже недоступно: узнать Амадеу ди Праду, прокладывая путь в его прошлое.

Может быть, наилучший путь к познанию себя самого состоит в том, чтобы научиться узнавать и понимать другого? Того, чья жизнь протекала совершенно иначе и чья логика в корне отличается от твоей? Как этот интерес к чужой жизни связан с осознанием того, что твое время прошло?

Грегориус стоял у стойки бара и пил кофе. Он зашел в это маленькое заведение уже во второй раз. Час назад, блуждая, он натолкнулся на улочку Руа-Луш-Сориану и оказался в двух шагах от бывшей практики Праду. Трехэтажный дом казался голубым не только из-за цвета кафеля, которым был облицован, но больше потому, что высокие полуциркульные арки над всеми окнами были выкрашены ярким ультрамарином. Краска была старой, местами осыпалась, по углам виднелись мокрые потеки, кое-где поросшие черным мхом. На кованых решетках под окнами тоже потрескалась голубая краска. Лишь голубизна входной двери была безупречна, будто кто-то хотел сообщить: это здесь самое главное.

Таблички с именем не было. С бьющимся сердцем Грегориус рассматривал дверь с латунным молоточком. «Как будто за этой дверью все мое будущее», — пронеслось у него в голове. Потом-то он и оказался в этом баре несколькими домами дальше, борясь с пугающим чувством, что становится чужим самому себе. Он посмотрел на часы. Шесть дней назад именно в это время в классной комнате он снял с крючка мокрое пальто и без оглядки сбежал из своей привычной размеренной жизни. Сунув руку в карман этого самого пальто, он нащупал ключ от своей бернской квартиры. Внезапно его охватило непреодолимое желание — почти физическое, сродни ненасытному голоду, — зарыться в древний еврейский или греческий текст; увидеть перед собой прекрасные чужестранные буквы, которые и сорок лет спустя не потеряли для него своего сказочного восточного аромата. Он должен убедиться, что за эти шесть безумных дней он не утерял способности понимать то, что они выражают.

В отеле лежало греческо-португальское Евангелие, которое подарил ему Котиньо, но отель был слишком далеко. Ему же требовалось почитать немедленно, здесь и сейчас, вблизи голубого дома, который грозил его поглотить еще до того, как откроется дверь. Он быстро расплатился и отправился искать книжный магазин, где можно было бы купить такую книгу. Однако был воскресный день, и единственное, что удалось обнаружить, это закрытая церковная лавка с выставленными на витрине книгами, на переплетах которых красовались греческие и древнееврейские названия. Он прислонился лбом к прохладному, влажному от тумана стеклу и снова почувствовал искушение поехать в аэропорт и ближайшим рейсом вылететь в Цюрих. Постепенно ему удалось справиться с приступом, как справляются с внезапно поднимающимся и медленно отступающим жаром, и он побрел назад, в бар неподалеку от голубого дома.

Грегориус вынул из кармана своего нового пиджака томик Праду и всмотрелся в смелое, бесстрашное лицо португальца. Врач, с железной стойкостью исполнивший свой профессиональный долг. Боец Сопротивления, пытавшийся, рискуя жизнью, искупить несуществующую вину. Золотых слов мастер, одержимый страстью вырвать из немоты безмолвный опыт человеческой жизни.

Внезапно на него напал страх, что за это время в голубом доме мог поселиться кто-то другой. Он поспешно положил на стойку монеты и быстрым шагом двинулся к дому. Перед голубой дверью он дважды глубоко вздохнул, медленно выпуская воздух из легких, и нажал на кнопку звонка.

Дребезжащий звук, доносящийся словно из средневековой дали, неожиданно громко прорезал тишину. Ничего не произошло. Ни света, ни шагов. Грегориус еще раз заставил себя успокоиться и снова позвонил. Ничего. Он подумал о своей квартире в Берне. Хорошо, что она осталась в прошлом. Замедленным движением он опустил книгу Праду в карман пальто и коснулся холодного металла дверного молотка. Потом передумал и собрался уходить.

В это мгновение за дверью послышались шаги. Кто-то спускался по лестнице. В одном из окон зажегся свет. Шаги приближались.

— Quem é? — выкрикнул глухой хриплый женский голос.

Грегориус не знал, что ответить. Он просто молча ждал. Прошла вечность, прежде чем в замочной скважине повернулся ключ и дверь отворилась.

Закутанная во все черное женщина, появившаяся в дверях, в своей суровой монашеской красоте, казалось, вышла из греческой трагедии. Бледное худое лицо было обрамлено вязаной шалью, которую крепко сжимала под подбородком узкая костлявая рука с темными вздутыми венами, выдававшими возраст куда больше, чем лицо. Запавшие глаза блестели, как карбонадо [27] Черные алмазы. , они окидывали Грегориуса горьким взглядом, говорившим о лишениях, самоотречении и сдержанности, взглядом, всем калейдоскопом чувств выдававшим человека, гонимого по жизни, без сопротивления, без надежд. «Но эти глаза могут полыхать огнем, — подумал Грегориус, — посмей кто-нибудь встать поперек молчаливой непреклонной воле этой женщины с прямой спиной и высоко поднятой головой, так высоко, что она кажется выше своего роста». От нее исходил такой леденящий холод, что Грегориус не знал, как его выдержать. Он даже забыл, как будет на португальском «здравствуйте».