Паскаль Мерсье - Ночной поезд на Лиссабон

Однако в отношении нашей собственной внутренней жизни все обстоит совершенно иначе. Здесь мы не ограничены кратким настоящим, оно простирается глубоко в наше прошлое. Оно пронизывает все наши чувства, в особенности те глубинные, которые определяют, кто мы есть и как это, быть тем, кто мы есть. У этих чувств нет временных рамок, они этих рамок не знают и не признают. Было бы, конечно, неверно, если бы я заявил: я все тот же мальчишка, сидящий на ступенях лицея с фуражкой в руках и жадно смотрящий в сторону женской гимназии в надежде увидеть Марию Жуан. Разумеется, это не так — с тех пор утекло тридцать лет. И тем не менее все-таки верно. Стук сердца перед трудными задачами сеньора Лансойнша, учителя математики, — это все тот же стук сердца. В сравнении с давлением всех авторитетов перевешивает одно-единственное слово моего согбенного отца; и среди всех меня настигает сияющий взгляд одной девушки, и у меня каждый раз перехватывает дыхание, когда наши с Марией Жуан взгляды летят из окна в окно навстречу друг другу. Я по-прежнему там, в той далекой временной точке, я никогда оттуда не уходил, нет, я врастаю в это прошлое или произрастаю из него. Оно для меня настоящее, это прошлое, не просто короткие эпизоды, вспыхивающие в памяти. Тысячи изменений, которые ускоряют время, — они в сравнении с этим вневременным настоящим наших чувствований мимолетны и нереальны, как сон, и так же обманчивы, как сновидения: они навевают мне грезы, что я чудесный врач, бесстрашный и сильный, к которому люди идут со своими недугами и горестями. И робкая доверчивая надежда в глазах больных заставляет меня верить в это — но лишь пока они стоят передо мной. А стоит им выйти из кабинета, мне хочется кричать им: «Я все тот же растерянный мальчик на школьных ступенях, и это абсолютно несущественно и даже отчасти ложь — то, что я сижу за большим письменным столом в белом халате и раздаю советы. Не обманывайтесь в том, что мы смехотворно поверхностно называем настоящим.

И мы простираемся не только во времени. И в пространстве мы раскидываемся далеко за пределы того, что видно глазу. Мы оставляем частицу себя, когда покидаем какое-то место, мы остаемся там, хоть и уезжаем. И в нас есть некие вещи, которые мы можем заново обрести, лишь вернувшись туда. Мы проезжаем мимо себя, путешествуем к себе, когда монотонный стук колес несет нас туда, где мы оставили позади отрезок нашей жизни, каким бы коротким он ни был. Когда мы во второй раз ступаем на перрон чужого вокзала, слышим голоса из громкоговорителя, вдыхаем неповторимые запахи, то мы прибываем не только на далекие земли, но и в даль собственного внутреннего мира, может быть, в самый дальний уголок себя самого, который обычно от нас сокрыт во тьме. А иначе почему бы нам так волноваться, так вслушиваться в себя, когда кондуктор выкрикивает название станции, когда раздается визг тормозов и возникшая внезапно тень вокзала проглатывает нас? Почему тогда этот волшебный момент, этот миг, когда с последним толчком поезд останавливается, исполнен негромкого драматизма? Возможно, потому что с первого шага по чужому и уже нечужому перрону мы возвращаем прерванную и покинутую жизнь, прерванную тогда, когда, отъезжая отсюда, почувствовали первый толчок поезда. А что может быть более волнующим, чем вернуть назад прерванную жизнь со всеми ее обещаниями?

Это ошибка, бессмысленный акт насилия, когда мы сосредотачиваемся на «здесь и сейчас» в полном убеждении, что ухватываем самое существенное. А было бы куда важнее, уверенно и спокойно, с невозмутимым юмором и соразмерной грустью обживать то временное и многомерное пространство, что, собственно, и есть мы. Почему мы жалеем людей, которые не могут путешествовать? Потому что они, не имея возможности распространяться во внешнем мире, и во внутреннем не могут простираться, не могут умножать себя — они лишены возможности совершать дальние путешествия в самих себя, чтобы открывать, кем и чем другим ты бы мог стать.

Когда рассвело, Грегориус отправился на вокзал и взял билет на первый поезд до Монтрё в Юре. Туда действительно ехали люди. Действительно. Монтрё был не только городком, где он когда-то играл в шахматы с парнем, у которого было квадратное лицо, скошенный лоб и жесткий ежик волос, — и проиграл, потому что не выдержал медлительности, с которой тот делал ходы. Монтрё был реальным городом с ратушей, супермаркетами и кофейнями. Грегориус два часа напрасно кружил по городу в поисках того места, где проходил турнир. Нельзя найти что-то, о чем ничего больше не знаешь. Официантка в кофейне с удивлением выслушивала его сбивчивые бессвязные вопросы, а потом украдкой зашепталась с напарницей.

Еще до обеда он вернулся в Берн и по канатной дороге поднялся к университету. Были каникулы. Он сел в пустом актовом зале и представлял себе юного Праду в актовом зале в Коимбре. По словам патера Бартоломеу, Праду был беспощаден, когда сталкивался с тщеславием. Беспощаден . Он умел поставить нахала на место. Он держал в кармане свой мел, когда кто-то пытался поставить его в дурацкое положение. Много лет назад в этом зале Грегориус под удивленные взгляды студентов демонстративно покинул лекцию об Еврипиде. Его возмутила высокопарная тарабарщина, которая неслась с кафедры.

«Почему бы вам не почитать текст? — хотелось ему крикнуть молодому доценту. — Читать! Просто читать! » — когда тот вплетал все большее число иностранных слов, измышленных для того лишь, чтобы оттенять розовый цвет его рубашки. «Жаль, — подумал он теперь, — что не крикнул на самом деле и не дал по носу жалкому щеголю».

На улице, сделав пару шагов, он застыл и затаил дыхание. На той стороне из книжного магазина Хаупта выходила Натали Рубин. «В пакете у нее персидская грамматика, — подумал Грегориус, — и сейчас она пойдет на почту, чтобы отправить ее в Лиссабон».

Одного этого было бы мало, размышлял Грегориус позже. Наверное, он все-таки остался бы стоять у Бубенбергплац так долго, пока не смог бы ее коснуться. Но в ранних сумерках пасмурного дня во всех аптеках зажегся свет. «Cortar a luz» , — услышал он голос О'Келли, и, поскольку слова никак не шли у него из головы, он отправился в банк и перевел на свой счет значительную сумму. «Ну, наконец-то вам понадобились ваши деньги!» — обрадовалась служащая, которая распоряжалась его сбережениями.

Госпоже Лосли, соседке, он сообщил, что должен уехать на более длительный срок, и попросил, как раньше, вынимать его почту, а по необходимости и переслать по адресу, который он назовет ей по телефону. Соседку, конечно, снедало любопытство, но расспрашивать она не отважилась. «Большое вам спасибо», — сказал Грегориус и подал ей руку.