Паскаль Мерсье - Ночной поезд на Лиссабон

Грек молчал. Грегориус знал его манеру. Сейчас тот закрыл глаза и двумя пальцами потирает переносицу.

— Отнюдь, смысл есть, — наконец высказался Доксиадес. — Отнюдь.

— Вы мне поможете, если по дороге я не буду знать, что делать дальше?

— Звоните. Днем и ночью. Не забудьте запасные очки.

И это было ему хорошо знакомо: лаконичная уверенность в голосе. Не просто врачебная этика, но и уверенность, далеко перешагивающая порог профессии, — уверенность человека, который давал себе время на обдумывание, чтобы потом вынести вердикт, достойный доверия. Уже двадцать лет Грегориус ходил исключительно к этому врачу, единственному, который умел унять его страх перед слепотой. Подчас он напоминал ему отца, который после ранней смерти жены повсюду — неважно, где он был и что делал — хоронился в неприступности пыльных залов музея. Грегориус рано понял, насколько уязвима эта музейная защищенность. Он хорошо относился к отцу, а были и моменты, когда даже больше, чем хорошо. Но всегда страдал оттого, что отец был не из тех, на кого можно опереться, к кому можно прислониться — не такой, как Доксиадес, на чье твердое убеждение всегда можно положиться. Годы спустя Грегориуса мучила совесть из-за этих пусть и невысказанных упреков. Уверенность не дается человеку от рождения, и если ее нет, вовсе не значит, что упрекать следует его самого. Чтобы стать уверенным в себе, человеку надо немного удачи. А удача отцу редко улыбалась, и в отношении себя, и с другими.

Грегориус снова устроился за кухонным столом и начал сочинять письмо ректору. Оно никак не складывалось: то получалось слишком резким, то чрезмерно просительным. В шесть он позвонил в справочную вокзала. Время в пути от Женевы — двадцать шесть часов; через Париж до Ируна в стране басков, а оттуда ночным поездом до Лиссабона. На месте он будет около одиннадцати следующего дня. Грегориус зарезервировал билет. Поезд на Женеву отправлялся в половине восьмого.

Тут и письмо удалось.

Уважаемый господин ректор, дорогой коллега Кэги, к этому часу Вам, должно быть, уже известно, что вчера я без объяснений ушел с занятий, и с тех пор меня невозможно было найти. Я в добром здравии, со мной ничего не случилось. Однако в течение прошлого дня произошло нечто, что многое меняет. Это слишком лично и еще не вполне определенно, чтобы я мог сейчас изложить на бумаге. Просто хочу Вас просить отнестись с пониманием к моему внезапному и необъясненному поступку. Вы меня, я думаю, хорошо знаете и понимаете, что я не мог совершить его по легкомыслию, безответственности или равнодушию. Я отправляюсь в дальнее путешествие и неизвестно, когда вернусь — во всех смыслах. Не возлагаю надежд на то, что Вы сохраните за мной место. Большая часть моей жизни связана с этой гимназией, и, признаюсь, мне ее будет не хватать. Но сейчас я вынужден ее покинуть, возможно, окончательно. Мы с Вами оба почитатели Марка Аврелия. Вспомните вот это место из его «Наедине с собой»:

«Совершай насилие, совершай насилие над собой, насилуй себя саму, моя душа; но после у тебя не будет времени ценить себя и почитать. Ведь всего одна, одна-единственная жизнь отпущена каждому. Для тебя она почти на исходе, а ты все не считаешься с собой и действуешь так, будто дело касается посторонних душ… Однако те, кто не следует за движениями собственной души, неизбежно несчастны».

Благодарю Вас за доверие, которое Вы мне всегда оказывали, и за плодотворное сотрудничество. Вы сможете, я в этом не сомневаюсь, найти нужные слова, чтобы объяснить и моим ученикам, как приятно мне было с ними работать. Сколько у них еще впереди!

В надежде на Ваше понимание и с пожеланиями всего самого наилучшего в жизни и успехов в труде

Ваш Раймунд Грегориус.

P.S. Я оставил на столе книги. Не могли бы Вы их забрать и позаботиться о них?

На вокзале Грегориус опустил письмо в ящик. У банкомата он заметил, что его руки дрожат. Он протер очки, проверил, на месте ли паспорт, билеты и записная книжка. Потом занял место у окна.

Когда поезд отъезжал от перрона в направление Женевы, пошел снег. Большими медленными хлопьями.

Грегориус не отрывал взгляда от последних домов Берна, пока город еще был виден. И только когда их силуэты окончательно скрылись из виду, он вынул записную книжку и принялся составлять список всех гимназистов, которых когда-то учил. Начал он с этого года, углубляясь все дальше в прошлое. С каждым именем он вызывал в памяти лицо, характерные жесты или красноречивые эпизоды. Три выпуска дались ему легко, а после у него все чаще возникало ощущение, что он кого-то забыл. К середине девяностых классы заметно поредели, лица вспоминались все труднее. Дальше стала путаться временная последовательность. Под конец остались лишь отдельные мальчики и девочки, запомнившиеся чем-то особенным.

Он закрыл книжку. Время от времени он встречал в городе бывших учеников. Теперь это были уже не мальчики и девочки, а мужчины и женщины, со своими женами, мужьями, детьми и профессиями. Его пугали изменения, происшедшие в их лицах. Иногда он ужасался, когда видел слишком ранние следы горечи, или затравленный взгляд, или признаки болезни. Но большей частью то, что заставляло его содрогнуться, было простым фактом: изменившиеся лица свидетельствуют о неумолимом беге времени и немилосердном угасании всего живого. Тогда он опускал взор на свои руки, на которых обозначились первые старческие пятна, а иной раз вынимал студенческие фотографии и пытался восстановить в своем воображении весь долгий путь, пройденный им, день за днем, год за годом. В такие дни его страх становился сильнее, и заканчивалось все тем, что он без звонка появлялся в приемной Доксиадеса, чтобы в который раз дать себя разубедить в надвигающейся слепоте. Но больше всего его выбивали из равновесия встречи с бывшими учениками, которые многие годы прожили за границей, на другом континенте, в другом климате и другой языковой среде. «А вы? По-прежнему в гимназии на Кирхенфельде?» — спрашивали они, и по их виду чувствовалось, что они куда-то спешат. По ночам после подобных встреч Грегориус сначала долго защищался от этого вопроса, а потом защищался от того, что должен защищаться.

И вот теперь, вспоминая все это, он, не спавший сутки, сидит в поезде, несущем его в неизвестность, навстречу будущему, какое еще никогда перед ним не брезжило.

Остановка в Лозанне стала для него испытанием. На том же перроне, на соседний путь подавали состав, отправляющийся в Берн. Грегориус живо представил себе, как выходит из него на бернском вокзале. Он посмотрел на часы. Если взять такси до Кирхенфельда, то еще можно успеть на вторую пару. Письмо? — Завтра можно будет перехватить почтальона или попросить Кэги вернуть ему конверт нераспечатанным. Неловко, конечно, но вполне возможно. Его взгляд упал на записную книжку, лежавшую на столике. Он словно воочию увидел перед собой список гимназистов. И внезапно понял: когда он провожал глазами отдаляющиеся дома Берна — это было попыткой ухватиться за что-то привычное, но за последний час она все больше перерастала в прощание. А чтобы распрощаться с чем-то, — размышлял он дальше, когда поезд уже тронулся, — надо некоторым образом встать ему в оппозицию, которая дает внутреннюю дистанцию. Надо некое смутное расплывчатое Нечто, которое охватывает тебя, превратить в ясность, позволяющую понять, что оно для тебя представляет. А значит, оно должно сгуститься во что-то, имеющее четкие контуры. Во что-то осязаемое, вроде списка учеников, которые определяли его жизнь больше, чем все остальное вместе взятое. У Грегориуса возникло ощущение, что поезд, отбывающий сейчас с вокзала, оставляет позади и частицу его самого. Он даже вообразил себя на отколотой легким землетрясением льдине, несущей его теперь в холодное открытое море.