Д. Томас - Вкушая Павлову

А по ночам тоже работа — смотреть и анализировать сны!

На Венерины утехи и времени не остается.

Но, по крайней мере, в венских книжных магазинчиках, антикварных лавках и кондитерских витала восхитительная атмосфера обходительности, которой начисто лишены все эти ломящиеся от изобилия громадные магазины.

Вот что я еще заметил: «покупатели», которые должны были бы выглядеть счастливыми, имели довольно кислый вид. Как я говорил Отто Бауэру, все дело здесь в том, что люди не хотят быть счастливыми. Отто меня не слушал. Освободившись из русского плена, он работал с зятем этого мерзавца Адлера, моим школьным приятелем, потом стал вождем социалистов, но в конце концов потерпел крах. Отто вел сложную двойную жизнь, наподобие того другого социалиста — Либермана, любовника Елены, и умер совершенно сломленным через год после Аншлюса. А его сестра, моя «Дора», осталась в живых и теперь попивает шампанское и поигрывает в бридж!

До чего же некоторые из кожи вон лезут, пытаясь осчастливить людей!

Анна, которая может довольствоваться хлебом, молоком, сыром и квубницкой , пошла в меня. Она может писать мои мемуары. Она знает, что у меня на уме. Ребенок — это мать взрослого.

Той же ночью, позже, мы с Анной в художественной галерее. Разглядываем холст, изображающий обнаженную молодую женщину с широко разведенными ногами.

— Это Лусиан, — говорит она мне. — Дочку свою написал. Он всех своих дочерей пишет в таком виде — всех своих разноперых и разбежавшихся по миру дочерей. А еще — своих жен, подружек, трансвеститов, художников. Я это не одобряю. Это какой-то детский протест, словно он демонстрирует свое пренебрежение всеми нравственными запретами.

Лусиан — сын Эрнста. Ему только семнадцать, и ладить с ним трудновато. Я знаю, что у него, как и у отца, талант художника. Я убеждал Эрнста в том, что искусство — слишком ненадежная профессия. Наверно, я чувствую вину за это, а его сын появляется в моем сне по принципу компенсации. Что касается выбора темы, сексуальное изобилие…

Странно, что в этих смертных снах рефреном звучит тема Америки. В следующем сне (увиденном в гостинице на берегу Рейна) я возвратился в Хэмпстед. Анна — старая, седая, дряхлая Анна — вела эмоциональный разговор с каким-то нагловатым американским профессором. Профессор, готовящий к изданию мою переписку с Флиссом (глупость какая — ведь Мари Бонапарт, купившая эти письма у агента, никогда бы не выпустила их из рук!), в довольно убедительной манере объяснял Анне, что все, на чем покоится психоанализ, ошибочно, а я — человек, предавший истину. Анна возражала и плакала.

Если верить достопочтенному профессору, то вот в чем состоит мое предательство: я делаю вид, будто убежден, что рассказы моих пациентов о том, как их совращали в детстве, на самом деле — всего лишь прикрытие их собственных ранних фантазий. Он сказал, что тем самым я вводил людей в заблуждение относительно фактической распространенности кровосмешения в Вене или где бы то ни было. Я искажал правду, заявил он Анне, главным образом из страха вызвать скандал. (Как будто венская буржуазия или все остальные стали бы счастливее, узнав, что мечтают переспать со своими матерями и отцами!)

Визит профессора закончился бурно: Анна выставила его за дверь, а он угрожал обратиться в суд.

Я попытался успокоить Анну, но она была безутешна. Он пытался уничтожить эдипов комплекс, сказала она, уничтожить меня. Она уже представляла себе эту новую охоту на ведьм — все отцы под подозрением, а детей насильно отрывают от семей, чтобы подвергнуть болезненному и унизительному обследованию.

— Вспомни, как ты любил качать нас, своих дочерей, на коленях, даже когда мы подросли! И как нам это нравилось. Но конечно, — добавила она, вытирая глаза, — теперь почти не осталось настоящих семей. Так много распавшихся браков, так много матерей-одиночек…

Я просыпаюсь в предрассветной мгле и зажигаю свечной огарок. Думаю, нет ничего удивительного в том, что один из моих смертных снов ставит под сомнение самую суть моей науки. Не могу рассчитывать, что все будут так же великодушны, как X. Д. или Брайер. Нет сомнения, что люди предпочтут принести патриарха в жертву. Надо предупредить Анну, чтобы она была готова к этому. Нападки на меня, как и во сне, начнутся, вероятно, в Америке.

Анна считает, что американский профессор, которому она доверяла, предал ее. А меня предала мой друг принцесса. Моя жизнь была полна предательств; в конечном счете, доверять можно только членам своей семьи.

Последнее ее грустное замечание (она утрирует тот факт, что в эти послевоенные десятилетия семейные связи несомненно ослабли), вероятно, просто отражает разделение нашей собственной семьи, разбросанной по свету и все уменьшающейся. А может быть, и понимание того, что, вероятно, Анна подумывала не о брачных узах, а о простом удовлетворении своего материнского инстинкта, хотя бы и в результате мимолетной, пустячной связи.

А может, она хитростью надеется убедить меня оставить ей живое и дышащее наследство.

Опять Америка! На этот раз действие происходит на американской земле. Мы в каком-то доме — здесь целый табун психоаналитиков. Все в темных костюмах или платьях. Похоронное сборище. Я догадываюсь, что это похороны моей верной ученицы Елены Дейч. Кто-то печально зачитывает телеграмму от Анны, начинающуюся словами, что она обязательно была бы здесь, если бы не удар, после которого дальние поездки для нее уже невозможны. Сочувственный шепот.

Кто-то говорит о «почтенном возрасте»; вероятно, речь идет о покойнице. Называется число девяносто восемь. {155}

Снаружи раздаются враждебные крики, и мы собираемся у окон. На улице мы видим митингующих людей, в основном женщин. Мне попадается на глаза плакат с лишенной, кажется, всякого смысла фразой: РАССКАЖИТЕ НАКОНЕЦ О НЕЙ ПРАВДОЧКУ.

Помимо нежности и уважения к фрау Дейч, у меня такое чувство, будто в этом сновидении я сам только что умер. Это по мне скорбят, это меня осыпают бранью. В том, что я отождествляю себя с ней, нет ничего удивительного. Когда у меня обнаружили рак, первую операцию мне сделал ее муж. Елена родом из Галиции, как и мои родители и единокровные братья. Один из ее братьев совратил ее в детстве, что дало толчок ее мазохистским фантазиям. Ей снилось, что у нее гениталии обоих полов. (Возможно, на это намекает андрогинная наружность митингующих.) Ничто из этого мне не чуждо. Мое происхождение тоже подобно мифу, который я творчески исследовал в своем воображении, но истина, как сказала Ребекка, недоступна.

Дейчи предвосхитили наше изгнание из Вены, эмигрировав в Бостон в 1936 году. Елене за пятьдесят. Число 98 имеет символическое значение: при сложении его части дают 17, что можно записать по-еврейски так же, как и слово, обозначающее благо. Мальчиком я выбрал номер 17 в лотерее, предлагающей узнать свой характер. Вывод (безо всяких на то оснований) был таков: я обладаю Bestandigkeit: постоянством, упорством, стойкостью, верностью. Я позаботился, чтобы моя помолвка с Мартой состоялась семнадцатого числа, и мы всегда отмечали эту дату. Я прожил счастливую жизнь — и такую же, в целом, прожила Елена Дейч. Это, однако, не исключает серьезных страданий. Брак ее был почти платоническим, с сыном они не ладили, у нее случались выкидыши и любовные приключения. Но она выжила, выстояла, как оловянный солдатик, была стойкой и верной самой себе.