Д. Томас - Вкушая Павлову

Ее первого и единственного ребенка зовут так же, как моего первенца — Мартином. В этом сне я не видел ее Мартина — единственным Мартином там был сутулый седой человек, почти без акцента говоривший по-американски, физик-ядерщик. {156} Вот уж где не без Эдипа — иметь такого взрывчатого сына! Вполне вероятно, что Мартин и не был отпрыском Феликса Дейча. Елена и Феликс были двумя углами любовного треугольника, а третьим был один актер.

И если кому будет угодно вообразить себе, что этим третьим был я, что она была тайной и мучительной любовью всей моей жизни и я до сих пор оплакиваю ее уход, — что ж, вольному воля, пусть себе фантазируют.

Все это в ее имени: Елена. «И море, и Елена — все движется любовью…» Мы лечим с помощью любви. Здоровье — это способность работать и любить.

Так что ПРАВДОЧКА О НЕЙ, правда о Елене, это и ПРАВДОЧКА О НЕМ.

Постойте-ка! Вспомнил недавний сон, в котором моя Анна и фрау Дейч были вместе. Он приснился мне в Париже, когда меня переполняли эмоции, связанные с посещением дорогих сердцу мест, и потому забылся. Вспоминаю одиноко стоящую ферму, утопающую в густой летней листве. Если бы я не привыкал понемногу видеть знакомые лица постаревшими и не знал, что это следствие моего собственного состояния, меня бы потряс вид Анны и Елены. Помню лишь обрывки их разговора. Елена: «Простите, что я не поднялась со стула». Анна: «Я и не представляла себе, как прекрасна Новая Англия…» Елена: «Я слышала хорошие отзывы о вашей гарвардской лекции. Говорят, она прошла просто великолепно…» Снова Елена: «Нет, я не жалею о том, что меня там не было. Сегодня все это так псевдонаучно, не то что во времена вашего отца. Один сплошной анализ и никакой души…» {157}

По-прежнему ясные, по-прежнему хитрые глаза на старушечьем лице, в венчике клочковатых волос. Она выглядела старше, чем моя мать на смертном одре. Я должен был поехать на похороны мамы, это непростительно. Даже Елена Троянская пришла к этому. Они бы не вышли в море, будь она старой, а Троя так и осталась бы провинциальным городком и не попала бы в бессмертные строки. «Куда плывете вы? Когда бы не Елена, что Троя вам одна, ахейские мужи?» {158}

В этот свой последний приезд в Париж я был один и чувствовал себя одиноким — как и пятьдесят с лишком лет назад. Как это непохоже на мое прошлогоднее прибытие на Gar de l'Est [26], когда я был потрясен, увидев толпу поклонников, журналистов и фотографов. Тогда ко мне подошла застенчивая, очень хорошенькая девушка, сделала реверанс и преподнесла букет. Ах, если бы такая девушка встречала молодого, чернобородого, непоседливого Фрейда в 1885 году! Но таких чудес не бывает: это незыблемый закон.

Я испытывал смущение и неловкость от такого приема. Жизнь — это фарс.

Потом меня приняли в свои объятия Эрнст и принцесса. Мы несколько часов просидели на залитой солнцем террасе ее дома, и принцесса подарила мне Афину.

Но вот сегодня мои шаги гулким эхом звучат на улицах Парижа. Никто даже мимоходом не останавливает на мне взгляда. Так лучше, естественнее. К своему удивлению, оказываюсь на Пляс-Пигаль.

Виктор Тауск — мой нежданный и незваный попутчик при пересечении Ла-Манша. Я увидел, как он сидит, сгорбившись за столом, и сразу понял — он тяжело болен. Сегодня сильная качка, и пассажиры сидят по своим местам, а если пытаются ходить, то держатся за поручни. Я подумал, что не мог ошибиться: эти усы, это красивое и надменное лицо; хотя его и тошнит, выглядит он не старше, чем в год своей смерти — в 1919-м. Увидев меня, он разевает от изумления рот. Он слышал, что я перебрался в Англию, и теперь направляется туда, чтобы разыскать меня.

Я мысленно застонал. Все та же неуемная жажда домогаться моей любви! Но я позволил ему пожать мне руку.

— Как поживаете, профессор? — спросил он.

— Умираю. А во всем остальном — прекрасно.

Я внимательно разглядывал его — не обнаружится ли признаков того, что передо мной еще один диббук. Но нет, Тауск давным-давно умер, так что это, вероятно, он — собственной персоной.

Не помню, упоминал ли я уже Тауска. Блестящий малый, до известных пределов. Отказался от карьеры юриста в Словакии, приехал в Вену и влился в мою команду. Быстро сделал важное открытие. Вот только меня раздражала эта его манера — подхватит какую-нибудь мою идею (иногда даже еще до того, как я сам успею ее подхватить) и присвоит. Он отличался непостоянством, был в разводе, детей своих бросил. Он стал любовником фрау Лу главным образом для того, чтобы через нее добраться до меня.

Я держал его подальше от себя. Сразу после войны он сделал еще одну попытку. Заявил, что хочет пройти учебный анализ, и, очевидно, ожидал, что я возьму его. Но я предложил ему фрау Дейч, с которой сам в это время проводил сеансы анализа. Но ничего хорошего из этого не получилось — приходя ко мне, она говорила только о Тауске. Пришлось мне сказать ей — либо она перестает ходить ко мне, либо отказывается от Тауска. Она отказалась от Тауска.

Желая меня убить, он совершил самоубийство — для верности дважды. У него до сих пор видны небольшое пулевое отверстие на виске и след гардинного шнура на шее.

Во время этого короткого перехода я стараюсь быть с ним любезным; но с некоторыми людьми быть любезным невозможно. Вскоре он затевает ссору…

— Почему вы потребовали, чтобы фрау Дейч отказалась от меня?

Тон воинственный, пожирает меня выпученными глазами.

— Ничего я не требовал. Я предложил ей выбор. Мы зашли в тупик. Она говорила только о вас. Это мешало мне проводить ее анализ. У нее была слабость к бабникам.

— Ха! — Он презрительно смеется. — Бабник! И это говорите мне вы! Вы! А кто держал пациенток за ручку до и после сеанса? Некоторые из тех, кто прошел через это, потом говорили, что вы — мистический Дон Жуан. Ваше прикосновение казалось им объятиями Каменного гостя.

Не обращаю внимания на это грубоватое сравнение и лишь замечаю:

— А она утверждала, что вы только обо мне и говорили, поскольку знали, что фрау Дейч имеет прямой выход на меня.

— Я был вынужден говорить о вас — все ее мысли были заняты только вами.

— Значит, вы согласны со мной, Виктор: ничего хорошего из этого не получилось.

— Меня должны были взять вы. А она была зеленым новичком.

— Но преданным человеком. Она не пыталась уничтожить меня, сводя счеты с собственной жизнью.

Он молчит. Его глаза влажны, как широкие серые окна, в которые бьются морские брызги. Мне становится жаль его; в конце концов, мы больше никогда не увидимся. Накрываю его руку своей. И явственно ее осязаю — в отличие от Синьорелли, которого пытался обнять. Интересно, значит ли это, что привидениям требуется несколько столетий для того, чтобы стать неосязаемыми?