Шалом Аш - Америка

Меламед Меер после вечерней молитвы в синагоге распрощался со своими товарищами по братству, к которому принадлежал, и вернулся домой, чтобы поужинать с семьей в последний раз перед отъездом в Америку. Дома он застал младшего сынишку, восьмилетнего Иоселе, уже стоящим на стуле у накрытого стола. Увидев отца, мальчик постучал ложкой и крикнул звонким ребячьим голоском:

— Знаешь, папа, что нам мама сегодня сварила? Фасольку, папа!

Мать, Хана-Лея, высунула голову из-за занавески, которой была отгорожена кухня, и на ее совсем уже поблекшем лице показалась улыбка; в глазах, устремленных на мальчика, светилась тихая радость.

Отец с напускной суровостью сказал, обращаясь к сыну:

— Ах ты, сорванец этакий! То, что мама сварила, ты знаешь, а какой нынче раздел Торы читают, ты тоже знаешь?

— Знаю! — не без гордости ответил Иоселе.

— А ну-ка, послушаем!

— «Изыди!» — уверенно ответил мальчик.

— Так чего же ты тут стоишь? — не меняя тона, притворно нахмурился отец.

— А разве я неправильно ответил? — проговорил маленький хитрец.

Но мать, глядящая из кухни на Иоселе, улыбалась, и хотя в улыбке этой, знакомой и радостной, было больше печали, нежели веселья, такой она больше шла Хане-Лее. Постоянное выражение грусти оставило глубокие морщины на ее лице, так что оно невольно то и дело становилось плаксивым. Впрочем, сейчас ее лицо светилось от радости, которую матери доставлял живой ум ребенка.

Тут на плите, от которой она на минуту отвлеклась, что-то закипело и начало убегать. Хана-Лея перестала улыбаться и крикнула своим обычным недовольным голосом, как будто мальчик был в этом повинен:

— Вишь ты, как его еда занимает! Хотелось бы ему так учиться, как лопать хочется!

Но мать, конечно, была несправедлива к сынишке. Для своих шести лет тот слишком мало ел и слишком много учился. Да и вообще жизнь Иоселе была не медом мазана и не как по маслу текла. Тщедушный мальчик с большими яркими глазами, кожа да кости, за свою маленькую жизнь успел испытать уже немало мучений. Это был ребенок, к которому все «прилипало», как говаривала о нем мать. Какая бы болезнь ни гуляла по округе, она первым делом цеплялась к Иоселе. Однако мальчик выпутался из всех скарлатин и тифов и стоял теперь у стола, сжимая в руке ложку.

Отец, подкручивая и поглаживая пейсики Иоселе, посмеивался в бороду и говорил:

— А ты знаешь, сынок, куда папа едет?

— В Америку, — отвечал мальчик.

— А где она, Америка? — спрашивал Меер.

— Далеко, очень далеко! — показывал рукой Иоселе.

Отец взял его за ручку, заглянул в лицо, поправил ермолку, которую купил сыну перед недавними праздниками, и тихо вздохнул.

Эту ласку Иоселе часто вспоминал потом, когда отца не было дома.

Тут дверь распахнулась, и в комнату вбежали двое мальчиков лет восьми. Одетые, как близнецы, в одинаковые длиннополые кафтанчики и шелковые ермолки, они весело смеялись, но, увидев отца, тут же присмирели.

— Ага! Команда явилась! — сказала мать, выглянув из-за печки.

«Команда», успокаиваясь, подсела к отцу.

— Что это вы так рано? — спросил тот.

— Ребе отпустил нас домой — попрощаться с тобой, — ответили оба сразу.

Все притихли.

Только Иоселе, который был младшеньким и потому чувствовал себя всеобщим любимцем, воскликнул:

— Папа едет в Америку! В Америку! Мальчишки не решились засмеяться, хотя обоим этого очень хотелось.

— Чему ты так радуешься? — спросила мать, ставя на стол суп. — Меер, иди мой руки! — обратилась она к мужу.

— А Рохеле ты ждать не будешь?

— Не знаю, чего она так долго не идет.

— Наверное, никак с дядей не сладит! Шутка ли — такая настойчивая, — сказал Меер, подергав себя за бороду и выказав тем самым сочувствие дочери.

Мать словно застыла с миской супа в руках, глядя на мужа. Ей казалось удивительным, что тот, никогда не позволявший себе ласки с детьми и всегда на них покрикивавший, говорит с таким чувством о старшей дочери. Рохл пошла к дяде, чтобы выпросить для отца двадцать пять рублей, которых не хватало на поездку.

Дядя Хаим был младшим братом Меера. В свое время он, вопреки воле всей семьи, женился на разведенной женщине. Сейчас дядя имел добрых несколько тысяч и считался богачом. До последнего времени Меер сторонился брата и не поддерживал с ним никаких отношений, но дела Меера сильно пошатнулись, и необходимость прокормить жену и детей заставляла унижаться и обращаться за помощью к брату-богачу. Однако этой помощи явно не хватало, и Меер, знавший в своем местечке один лишь переулок — от дома до синагоги, решил ехать в Америку, как делали все, кто не мог ничего заработать у себя на родине. Кроме того, там жил кое-кто из родственников. Последние двадцать пять рублей, которых не хватало на шифскарту, он хотел получить у богатого брата, но тот отказал, и тогда Меер отправил к нему старшую дочку Рохеле, которую весь переулок знал как девицу отчаянную и не раз уже выручавшую отца в таких делах. Несмотря на нежный возраст — ей едва исполнилось десять лет, — язычок у Рохеле был хорошо подвешен, и, когда отец вернулся от брата ни с чем, она схватила платок и сказала, что не уйдет от дяди, покуда не получит двадцать пять рублей, без которых отец не сможет уехать в Америку.

Меер не садился за стол; он вышагивал из угла в угол по комнате, дергая себя за бороду и при этом резко мотая головой, словно отгоняя что-то от себя. Он наставлял мальчиков:

— Мать обязательно слушаться! Берл, Хаим! Слышите! Не перечить матери ни в чем! Учиться прилежно! Старательно! А то меня не будет — кто же…

Меер хотел сказать детям что-нибудь ласковое, хотя это было ему совсем несвойственно. Мысли о предстоящей далекой поездке, о том, что его дочь в эту минуту стоит перед дядей и выпрашивает у него деньги, вконец его растрогали, но тут Меер увидел, что Берл сидит, поджав одну ногу под себя, вскипел и начал кричать:

— Глянь, как этот шалопай сидит! Смотри! Ногу спустить, поганец этакий!

— Да, станут они меня слушаться! Жизни моей конец! И на кого ты меня покидаешь? — жалобно спросила жена.

Оба мальчика теперь сидели смирно и чувствовали себя преступниками, чуть ли не покушавшимися на жизнь матери. Они боялись даже шевельнуться.

Только маленький Иоселе с измазанным личиком не переставая стучал ложкой по столу и всему радовался: папа едет в Америку! Папа едет в Америку!

В дом вошла закутанная в платок тетя Шейнделе. Красные пятна, пылавшие на худом лице, говорили о том, что у нее не в порядке легкие; за это тетю звали «краснощекой». Выглядела она так, словно ей предстояло оплакивать покойника. Тетя Шейнделе откашлялась и, оглядевшись украдкой по сторонам, спросила, не здороваясь, будто обращалась к стенам: