Уильям Кеннеди - Железный бурьян

Когда автобус остановился на углу Бродвея и Колумбия–стрит, на том самом, где позорный трамвай попался в ловушку между пылающими простынями, в салон вошел Альдо Кампьоне. В белом фланелевом костюме, в белой рубашке, с белым галстуком, волосы прилизаны, в бриолине. Френсис сразу понял, что белый этот наряд — не невинности, а смирения. Низкого происхождения был человек, с низким доходом и поступок совершил низкий. И смерть за него принял ниже некуда, в пыли и прахе. Новый костюм ему, наверно, выдали на том свете. И вот он прошел по проходу и встал между Руди и Френсисом. Он протянул руку Френсису с намерением непонятным. Толи это просто приветствие, принятое в Абруцци? То ли угроза, предостережение? Или запоздалая благодарность, или даже сочувствие к такому человеку, как Френсис, который прожил долго (по сравнению с ним), много пережил и продвигался к смерти. Или, чего доброго, — милостивый жест, приглашение туда, если уже не «добро пожаловать» оттуда. При этой мысли Френсис, протянувши было руку навстречу, живо ее отдернул.

— Мертвым конокрадам руки не подаю, — сказал он.

— Я не конокрад, — сказал Руди.

— А похож, — сказал Френсис.

Тем временем автобус остановился на углу Медисон–авеню и Бродвея, и Руди с Френсисом сошли в морозные шестичасовые сумерки последнего вечера октября 1938 года, нечестивой поры, когда благодати нехватка, а старо– и новопреставленные лезут в общественный транспорт на этой земле.

В песке и пыли, на лысом пустыре возле миссии Святого Спасения, простершись под освещенным окном, лежало человеческое тело. Вытянутость его позы заставила Френсиса остановиться. Тела в проулках, тела в канавах, тела повсюду были вечной составляющей его ландшафта: телесная литания усопших. Это тело было женским и будто выполняло посмертный полет во прахе: лицом вниз, руки вперед, ноги раскинуты.

— Эге, — сказал, остановившись, Руди. — Это Сандра.

— Сандра, а дальше как?

— Сандра дальше никак. У ней только имя. Как у Элен. Она эскимоска.

— Черт полоумный! Все у тебя или чероки, или эскимосы.

— Нет, точно говорю. Она на Аляске работала, когда там строили дороги.

— Умерла?

Руди нагнулся, взял Сандру за руку, подержал. Сандра отняла руку.

— Нет, — сказал Руди, — не умерла.

— Тогда вставай давай, Сандра, — сказал Френсис, — а то собаки жопу отгрызут.

Сандра не шевелилась. Волосы ее утекали от ее неподвижности — желто–белые космы струились в пыли, линялое грязное платье закрутилось под коленями, открыв чулки, разорванные в стольких местах, что их уже и нельзя было назвать чулками. Поверх платья на ней были два свитера, заляпанные и драные. Левая туфля отсутствовала. Руди нагнулся и похлопал ее по плечу.

— Эй, Сандра, это я, Руди. Ты меня знаешь?

— Х–х–х–н, — сказала Сандра.

— Что с тобой? Заболела или как? Или просто пьяная?

— Д–н–н–н, — сказала Сандра.

— Она пьяная, — выпрямившись, сказал Руди. — Совсем уже не может пить. Валится.

— Замерзнет тут, придут собаки и жопу отгрызут, — сказал Френсис.

— Какие собаки?

— Собаки — собаки. Не видел, что ли?

— Собак я мало вижу. Я люблю кошек. Кошек я много вижу.

— Если пьяная, в миссию не впустят, — сказал Френсис.

— Это верно, — согласился Руди. — Придет пьяная — он ее выпрет. Пьяных женщин он еще хуже, чем нас, не любит.

— Какой же он к черту проповедник, если не проповедует тем, кто нуждается в этом?

— Пьяницы не нуждаются, — сказал Руди. — Ты хотел бы служить в комнате, полной бродяг вроде нее?

— Она бродяга или просто в запое?

— Бродяга.

— Похожа на бродягу.

— Она всю жизнь бродяга.

— Нет, — сказал Френсис. — Всю жизнь нельзя быть бродягой. Кем–то она раньше была?

— Раньше была проституткой, а стала бродягой.

— А до того, как стала проституткой?

— Не знаю, — сказал Руди. — Говорит только, что была проституткой на Аляске. А до того, наверно, — просто девочкой.

— Вот видишь? Девочкой! Значит, не бродягой и не проституткой.

Френсис увидел в потемках потерянную Сандрой туфлю и подобрал. Положил рядом с ее левой ногой, потом присел и сказал ей в левое ухо:

— Ты замерзнешь сегодня ночью, поняла? Холод будет, мороз. Может снег пойти. Слышишь? Тебе надо убраться куда–нибудь от холода. Я эти две ночи спал в траве, и был жуткий холод, а сегодня уже сейчас холоднее, чем вчера ночью. Я чуть руки не отморозил, а прошел всего два квартала. Сандра! Слышишь, что я говорю? Если добуду тебе чашку горячего супа — выпьешь? Сможешь проглотить? Непохоже, что сможешь, но вдруг. Примешь в себя горячего супу — не так скоро замерзнешь. А может, ты хочешь сегодня замерзнуть, может, потому и улеглась в пыли. Тут даже травы нет, чтобы в уши не надуло. Я когда на улице сплю, люблю, чтобы бурьян был повыше. Супу хочешь?

Сандра повернула голову и поглядела на Френсиса одним глазом.

— Ты кто?

— Да так, бродяга, — сказал Френсис. — Но трезвый и могу достать тебе супу.

— Выпить достанешь?

— Нет, у меня таких денег нет.

— Тогда супу.

— Хочешь встать?

— Нет. Я тут подожду.

— В пыли вся вывозилась.

— Ну и ладно.

— Как хочешь, — сказал Френсис, поднимаясь. — Но смотри, берегись собак.

Она заскулила вслед уходившим Руди и Френсису. Ночь была — черный ворон, и ветер нес миру лед. Френсис признал, что проповедовать Сандре — бессмысленно. Кто стал бы проповедовать Френсису в бурьяне? Но разве правильно — не пускать ее погреться? Если ты пьяный, это не значит, что ты не мерзнешь.

— Если ты пьяный, это не значит, что ты не мерзнешь, — сказал он Руди.

— Верно, — согласился Руди. — Кто это сказал?

— Я это сказал, макака.

— Я не макака.

— А похож.

Из миссии доносились ревностные звуки, производимые органистом–любителем, и несколько голосов пели хвалу нашему Христу, где бы мы все были без Него? Голоса принадлежали его преподобию Честеру и пятку мужчин в рубашках. Они сидели на складных стульях в первых рядах церкви. Честер, раблезианского вида косолапый мужчина с буйными седыми волосами и смолоду воспалившимся от виски лицом, стоял у аналоя и наблюдал паству — десятка четыре мужчин и одну женщину.

Элен.

Френсис увидел ее с порога — серый берет набекрень, старое черное пальто. В отличие от остальных, она не держала псалтырь, а сидела, сложа руки и всем своим видом дерзко отрицая возможность спасения усилиями методиста, подобного Честеру: Элен была католичка. Если ей и подвалит спасение, то пусть уж через ее церковь, истинную церковь, единственную.

Христово имя, — пели Честер и его приверженцы в рубашках, —