Джеймс Миченер - Роман

Мои встречи в Нью-Йорке, мои размышления, когда я возвращался оттуда, и, наконец, мое твердое решение относительно рукописи помогли мне осознать, что я стал писателем-профессионалом. В этот вечер, когда я сидел, уставившись на печатную машинку, я думал: «Как странно! Я живу, словно в коконе, который оберегают три женщины: Эмма, миссис Мармелл и мисс Крейн. Я сижу в своем кабинете за пишущей машинкой и позволяю им принимать за меня все решения. И они превосходно справляются со всем этим, и я не сомневаюсь, что любой другой был бы доволен таким ведением дел».

Я живу в мире, который так стремительно меняется, что я за ним не поспеваю. Не люблю задумываться о том, как будут печататься и распространяться книги через двадцать лет. Эти мысли пугали меня. Взять, например, мою статью для одного из калифорнийских журналов. В Дрездене она была записана на флоппи-диск. По компьютерным сетям она попала в Лос-Анджелес, где ее отредактировали. Опять-таки через компьютер она оказалась в типографии в Пало-Альто, там ее и напечатали. Потрясающе!

Допустим, я печатаю на машинке букву «м», символизирующую некую идею, которой я сейчас увлечен. Мой секретарь вводит при помощи микропроцессора это на флоппи-диск — и вот это уже не просто буква «м», а часть некоей концепции — издательского процесса. По телефонной связи этот символ преодолевает весь континент и оказывается на экране компьютера где-нибудь в Южной Калифорнии, где редакторы это «причесывают» (так они это называют) и так же — по каналам телесвязи — направляют печатать в Северную Калифорнию.

Там типографский работник получает сигнал электроники: «В данном месте надо несколько акцентировать это „м“.» Неизвестно, какая гарнитура, какой кегль, какие пробелы будут использованы, какова будет длина строки, сколько строк будет на странице, но известно, что в этом месте будет стоять строчная «м», а не прописная «М», потому что для прописной «М» существует иной компьютерный пароль.

Потом типографский работник из Пало-Альто переводит калифорнийскую версию, что запечатлена на флоппи-диске, в свою печатную машину и добавляет целый пакет директив: какой должна быть гарнитура, какой шрифт (обычный, полужирный или курсив), каков будет пробел между строками и т. д. Машина примет эти директивы, уяснит их и выполнит — только тогда ее оставят в покое. Таков путь моего «м» до печатной страницы. Электронные сигналы помогают мне общаться с моими читателями.

Если вся моя книга в том виде, в котором она была задумана, полностью входит в память флоппи-диска, легко предположить, что можно разнообразить и формы распространения написанного. В самом деле, время идет, и, думаю, очень скоро отпадет необходимость в некоторых посредниках — и тогда оригинал на флоппи-диске (непостижимым для меня путем) попадет прямо на дом тому, кто в этом нуждается. Хотя мне, писателю, сегодня, в 90-х годах, трудно вообразить себе, в каком виде предстанет перед читателем книга в конце нынешнего века.

В раздумье смотрел я на свою молчащую машинку и чувствовал, что, может быть, я не вполне разбираюсь в этих технических чудесах, но твердо убежден в одном: независимо от того, как в будущем будет выглядеть книга, все равно для ее создания в первую очередь понадобятся мужчина или женщина, которые сумеют подобрать нужные слова, определят стиль повествования и смогут рассказать о чем-то так, чтобы вызвать читательский интерес.

Я получил удар по самолюбию в Нью-Йорке, но если я оттолкну от себя пишущую машинку, то не смогу принести многим людям утешение: писатель всегда будет нужен, чтобы объяснять людям, что действительно происходит и что все происходящее означает. «Стены» — настоящее серьезное произведение. И лет через десять люди непременно поймут это.

Ложась спать, я сказал Эмме:

— Вчера за ленчем я не сказал вам с Германом одну вещь, которую ты обязательно должна знать. Новости из Нью-Йорка свидетельствуют, что сегодня мы на три миллиона беднее, чем были на прошлой неделе. Что ты думаешь по этому поводу?

— Не чувствую разницы, — ответила она, — но уверена в одном: читатели не дураки. Эта книга им должна понравиться.

И с этой ободряющей мыслью мы отошли ко сну.

Последующие недели стали с актами важными в этом году. Каждое утро я вставал в семь, умывался холодной водой, причесывался, чистил зубы, выпивал большой стакан грейпфрутового сока и направлялся прямо к пишущей машинке, где работал без перерыва до половины первого — к этому времени я уже выдыхался.

Вопросы миссис Мармелл к каждым ста страницам моего текста занимали страниц пятнадцать-двадцать, напечатанных очень плотно. (Примерно в таком объеме она подавала замечания, когда только начинала сотрудничать в «Кинетик».) Мои страницы были стандартны — 26 строк. Первые 13 строк она пронумеровала по порядку, начиная сверху, 13 оставшихся строк метились (*). Ее постраничные замечания выглядели следующим образом (возьмем, к примеру, 37-ю страницу):

37–4 — существительное с глаголом не согласуется в числе;

37–11 — не могу понять, к чему относится местоимение «они»;

37–11* — на с. 19 дважды указано, что у Марион голубые глаза, почему же теперь они карие?

37–3* — мне очень нравится этот кусок, рекомендую напомнить об этом читателю в следующей главе.

Я часами просиживал над ее замечаниями, иногда соглашаясь с ними, но чаще не видя в них никакого смысла. Но с определенным типом замечаний я соглашался без колебаний:

49–11* — я поняла, чего вы хотите достичь этим абзацем. Думаю, вам это не очень удалось. Попробуйте переписать.

Иногда, оттачивая стиль, мне приходилось полностью переписывать все пять предложений абзаца, при этом я усмехался про себя и думал: вот бы послушать, что бы сказали те молодые люди, которые твердят: «Хочу быть писателем», когда им подсунут соображения миссис Мармелл по поводу их произведения?

Интенсивная работа изматывала меня умственно и физически, и к полудню я чувствовал себя полностью истощенным. Я откидывался на спинку стула, отодвигал рукопись и, сдерживая дрожь в руках, спускался в кухню. Включив радио, я слушал новости и наблюдал, как Эмма готовит обед. В отличие от американских семей с их полуденным ленчем, в немецких днем обедали. Занятым тяжелым физическим трудом фермерам-меннонитам в середине дня требовался не ленч, а полный обед.

Эмма несколько изменяла этим традициям, так как уже знала, что большой обед в середине дня с двумя стаканами молока и яблочным пирогом склонял меня ко сну. И она старалась готовить поменьше, но, когда в зимние месяцы в нашем распоряжении было мясо по-фенштермахерски, Эмма шла на уступки: три раза в неделю она подавала на стол тонкие ломтики этого кукурузно-мясного деликатеса. Но при этом она отказывала мне в десерте и утром, и в обед, подавая его только на ужин.