Вернер Хайдучек - Прегрешение

Болтовня почтальонши утешала Элизабет, и под конец она сказала:

— Можешь идти, я ничего с собой не сделаю. Вот если б не дети... А так я ничего плохого не сделаю, можешь идти.

К этой теме она никогда больше не возвращалась. Но с того дня их связывала общая тайна. А вот теперь, когда возник Якоб Ален, хоть и не француз, но все-таки человек с французской фамилией, Элизабет Бош невольно вспомнила про острова и про белый отель, за окном которого кричат чайки, красные и синие, а некоторые даже большие, прямо как канюк.

Элизабет захотелось кого-нибудь расспросить. «Эрна Лаутенбах меня поймет, — подумала она, — поймет да и присоветует что-нибудь». И Элизабет пошла к Эрне.

Лаутенбахи сидели перед телевизором, муж — с бутылкой пива, жена — рядом, без сил после трудного дня. «Вот хорошо, что ты пришла, хочешь пива или, может, стопочку домашней наливки?» Элизабет не хотела ни пива, ни домашней наливки, посидела вместе с ними часок перед телевизором, но когда фильм кончился, так и не решилась начать разговор, хотя хозяин ушел спать, а Эрна сказала ей:

— До чего ж ты исхудала, приходи почаще.

— Хорошо посидели, — ответила Элизабет и ни с того ни с сего добавила: — Время уходит, как вода, обратно не зачерпнешь.

— Да, да, — закивала Эрна, — столько всякого набирается, а ты знай себе крути педали, да в любую погоду, да с газетами и с журналами. Столько всякого набирается.

Дорога вела Элизабет Бош мимо бургомистра. Она не собиралась к нему заходить, но в гостиной у Раймельта еще горел свет. Она помешкала, торопливо прошла мимо, но повернула обратно.

В такую позднюю пору Раймельт, конечно, гостей не ждал. Был уже одиннадцатый час. Он прилег, не раздеваясь, на диван и сразу уснул. Когда Элизабет вошла в комнату, он испуганно вскочил.

— Я не знала, что ты уже спишь, у тебя свет горел, и дверь была не заперта.

— Да нет, я просто прилег малость отдохнуть.

Раймельт придвинул ей стул. И вот оба они сидели в маленькой комнате, где повсюду были разбросаны вещи.

— Ты плохо выглядишь, — наконец заговорила женщина.

Бургомистр отогнал муху и подумал: «Уж верно ты не затем ко мне пришла, чтобы это сказать».

— Почему ты не сходишь к врачу? — спросила Элизабет.

— Да и ты выглядишь не лучше, — сердито огрызнулся Раймельт и замахнулся на ту же самую муху.

Он встал и налил водку в две рюмки.

— Это средство пока еще помогает.

Он разинул рот, опрокинул туда содержимое рюмки и передернулся. С ним на самом деле творилось что-то неладное. По вечерам, возвращаясь домой, он прямо в одежде падал на диван, глядел в потолок и размышлял на тему: а что будет, если я возьму и уйду из деревни? На кладбище он велел соорудить новый ритуальный зал — на общественных началах, разумеется. Правда, бурый уголь подступал к деревне все ближе, но нельзя было допускать, чтобы люди по-прежнему собирались в старом зале, где сквозь прохудившуюся крышу дождь заливает гроб. Раньше его это не трогало. Просто времени не было для такого рода забот, а были сплошь неприятности с упрямыми крестьянами. Одному он просто дал под зад, тот говорил всякие гадости, когда у них создавался сельскохозяйственный кооператив. Раймельта тогда чуть не выперли за грубость и политическую слепоту. Ну и выперли бы, эка делов. Он не держался за свое кресло. Но извиняться — да, да на общем собрании его заставили публично извиниться! Приперлись все до единого, чтобы послушать, как он будет бормотать свои извинения. Слишком высокая цена за кооператив, в котором дела как не заладились с первого дня, так и до сих пор не ладятся.

А Элизабет Бош было хорошо вот так сидеть у Раймельта. Она увидела, что на сундуке валяется его куртка, и сказала «До чего ж теплая». Он не понял, к чему она клонит. «Если она сейчас скажет: «давай сойдемся», я напьюсь от радости, — подумал он. — Сам я этого никогда не скажу, но если она первая так скажет... С этим типом из Гамбурга у нее все кончено, я давно уже знаю. Деревню, правда, снесут бульдозерами, но не беда, отстроимся в другом месте. С ней бы я где хочешь отстроился». А Элизабет думала: «Он меня поймет, он только с виду такой ершистый, а жизнь его порядком помотала. Из-за жены угодил в тюрьму, а она ему потом даже пакетика кофе не прислала из своей Америки». И снова думает Раймельт: «Надо перебросить дощечку, чтоб она смогла перейти через канаву». Но ничего умного ему в голову не приходит, и он молча опрокидывает еще одну рюмку.

— Тебе налить?

— Я от водки дурею.

— Эка важность, — сказал он.

— Ах ты боже мой, — сказала она.

— На бога тоже надежда плоха. Он еще до сих пор никому не помог.

— Они разорвут меня на части.

Раймельт недоуменно поднял глаза на женщину, а когда она вдобавок спросила: «Тебе доводилось видеть желтое небо и чтоб на землю сыпался дождь из ворон?» — он уже не сомневался, что от двух рюмок водки Элизабет окосела. Как теперь быть, он не знал: то ли уложить ее на диван, то ли проводить до дому. И, не сумев удержаться от искушения, схватил ее за руку. Его собственная рука при этом дрожала, и он подумал про себя: «Ну и болван же я!»

— Он очень приличный человек, — вдруг заговорила Элизабет, — совсем не такой, как ты думаешь. И если я перееду к нему, это тоже будет не так, как ты думаешь. Он ждет меня, он добрый человек, а время утекает, словно вода.

Раймельт пил, и курил, и снова наливал себе до краев. «С чего ее сюда принесло? — думал он. — Мне-то какое до этого дело? У нее есть сын, сын работает в газете и кой-куда собирается, вот пусть сын и тревожится. Дочка в университете, а комбинат взял на себя расходы по обучению». Теперь Раймельту хотелось только одного: чтобы она ушла и оставила его в покое. Но женщина говорила, говорила, она вступила на ту самую дощечку, которую Раймельт перекинул для нее через канаву. «Он меня понимает, другие — нет, а он понимает». Она больше не испытывала страха.

— Берлин или Прага — всякий раз словно что-то запретное. А ему сюда — ты ведь знаешь, какой он. Он без своих синих чаек и жить не сможет. Синие чайки — вот такой это человек. А продать дом... Родной очаг — он и есть родной очаг. Я-то знаю, каково это, когда приходится все бросить. А ведь я была тогда молодая. Ему я нужна, детям я только стою поперек дороги. Никогда бы раньше не подумала, но так оно и есть. Тебе-то я могу сказать.

Раймельт пытался сохранять спокойствие, но вдруг откуда-то изнутри накатила слепая ярость, все равно как в тот раз, когда он пнул ногой крестьянина или выбросил в окно любовника своей жены.

— На тебя даже плюнуть противно.

Только это он и сумел выкрикнуть, после чего распахнул дверь. Элизабет до того испугалась, что не могла сделать ни одного шага. От этого Раймельт еще больше рассвирепел и повторил: