Арсений Несмелов - Литературное наследие

Летний ветер, вей и вейся…
Задуши летящей тьмой!..
Старый “Форд” в последнем рейсе,
Громыхая, мчит домой.

Город душный, город темный
Весь закутан в синий тюль,
И шофер, в тебя влюбленный,
От тоски теряет руль.

Жизнь шофера страстью смята,
Муке будет ли конец?..
Для тебя ушел с “Фиата”
Этот рыжий молодец.

Но Веренку что за хворость?
Пусть дрожит еще сильней!..
Для него ль на третью скорость
Бросить скачку юных дней.

Завтра снова на подножке,
С черной сумкой у бедра,
Будешь маленькие ножки
Мучить с самого утра.

Затрясется “Форд”, качая
На скамьях угрюмых нас,
И хитришь, не замечая
Молодых влюбленных глаз.

И, пожалуй, не без злыни,
Да и зависть чую тут,
Билетерши герцогиней
Эту девушку зовут.

Со складкой напряжения на лбу
— “Шоффер, обратно!” —
Повернуть машину,
Разрезав завывающий табун
Автомобилей,
Напиравший в спину.

И гнать,
Как пятистопную строку
Слепого хореического метра,
Чтоб вновь увидеть —
Розы на боку
У шляпы из коричневого фетра.
И выскочить
И обогнать,
В лицо
Взглянув,
Сердцебиением измаян,
И крепко сжать железное кольцо,
К которому уже прикован
Тайно.
Поклон,
Улыбка
И лаун-теннис слов,
Но точно так же,
Лодку опрокинув, —
Глаза в глаза
И выронив весло, —
Встречал зеленоглазую Ундину

Рыбак на Рейне, и терял ее,
И зыбь опять,
Клубясь,
Крутила пятна,
Как вымыслы в мечтательных фабльо
Средневековья…
И:
— Шоффер, обратно!

Из-за стекла, из водопада шелка,
Перчаток, лент и кружевных десу, —
Она блестит прилизанною челкой
И электричеством на восковом носу.

Безгрудая, она — изгибом бедр
Синкоп джесс-банда выдразнив
зигзаг, —
Прищуривает ясные, как ордер,
Искусно подведенные глаза.

Толпа мужчин, глаза и рты листая,
За мглой стекла не согнана никем,
И в каждом вопль: “О, если бы такая
Моя любовница, как этот манекен!”

Еще минута, может быть, секунда,
Чтоб рявкнула еще одна деталь, —
И искра эротического бунта
Молниеносно будет поднята.

Витрина брызнет искрами осколков,
Завертится подобно колесу,
И этот воск, который синь и шелков,
Над городом, как бога, понесут.

Случится это завтра или нынче:
Ведь, хохоча, срывает век-смутьян
Улыбки с женщин Леонардо Винчи
И прелесть с доморощенных Татьян.

От тайн улыбок (выбора загадка?),
От грусти тайной (выбери меня?)
Останется, как бронзовый задаток,
Лишь то, что невозможно разменять.

И даже взор, что неустанно зябок,
Бронею воли стойкой замолчит,
Лишь нечто, невесомое, как запах
Влекущий, пол ее определит.

Зане от каждой куклы из Парижа,
Где женщину обнюхивает век, —
Пульверизатором одеколонным
брызжет —
Два идеала, женственницы — две!

И на плечах грядущих революций
Ворвется в мир иная красота,
И новые художники найдутся
Из признаков типичное соткать.

И манекен, склонив головку набок,
Презрительно на Джиоконд глядит,
Как девочка на чопорных прабабок,
На выцветающий даггеротип!..

В старой дедовской усадьбе
Двух приезжих кивера…
Все приличья побросать бы
И шептаться до утра.

Нежно вздрагивает женский
Робкий голос у окна,
А под стенами Смоленска
Грозовая тишина.

Чистят ров и ставят туры.
Но уже, в себя влюблен, —
К боевой клавиатуре
Поспешил Наполеон.

Город вспыхивает стружкой…
Отступающих табун…
Граф Ростов с одним Лаврушкой
Усмирил крестьянский бунт.

Дом исчез, пустой и старый,
Даль осенняя нежна,
И влюбляется в гусара
Ясноглазая княжна…

Сколько нежности и силы
Их сердцам уделено…
Не орлицыны ли крылья
Над тобой, Бородино?

Если б буря, если гром бы, —
Грохот не был бы сильней,
Но не ляжет перед бомбой
Малодушно князь Андрей.

А потом, в венце зеленом,
Из осенней синевы
Встанут пред Наполеоном
Церкви брошенной Москвы.

Но уйдет, навек растаяв
В снежной ярости полей,
И научит Каратаев
Пьера мудрости своей.

И опять покой усадьбы,
Зимний сад и кабинет,
И от свадьбы и до свадьбы
Никаких событий нет.

Лиловатей аметистов
Тишина на их меже,
Но как будто декабристов
Есть предчувствие уже.

Где всё это? Нашу силу,
Нашу смелость выкрал кто?
Словно оползень, Россия
Опрокинулась в поток.

В жизни медленной и пресной,
Сквозь отчаянья отстой, —
Нам поэмою чудесной
Вспоминается Толстой.

Крутился форд, меняя рестораны,
Как черт у заколдованной черты.
У ваших женщин рдели, точно раны,
Усталые, накрашенные рты.

Бросало в ночь. Бросало в зал из зала.
В дурман объятий танца и вина.
И маленькая женщина сказала:
“Я так устала, так утомлена!”

Уже вдвоем вы мчались в холод черный,
В протяжных тусклых окликах гудка,
И фонари, как огненные зерна,
Навстречу вам неслись издалека.

О, нежность! Огнеликие потери
Невозвратимой. Поцелуй — колюч.
И вот бесшумно отворяет двери
Друг всех беспутных, ты, —
французский ключ!

Тепло жилья и первое объятье,
И грозно зазвеневшая душа.
Ты сбрасываешь золотое платье,
Ты смело говоришь: “Я хороша!”

И падают колючие минуты,
Как капли зноя в скошенный ковыль,
А за окном, где стынет холод лютый,
Уже гудком хрипит автомобиль.

Шоффер продрог. Тревожный,
троекратный
Условный рев зовет из темноты.
Ты отмечаешь кротко: “Ты —
развратный!”
Он просто отвечает: “Как и ты!”

Летящий путь. Уже вооруженный
Спокойствием, он думает, дрожа:
“Весь город спит. Храпят в перинах жены,
И рядом с ними честно спят мужья…

Пусть спят! Зато у них спокойна совесть,
А ты всегда на шатком острие…”
…И полусонно вспоминает повесть
О бедном кавалере де Гриэ.

И сегодня, как раньше,
Струнной россыпи в лад,
Пел и плакал над банджо
Желтолицый мулат.