Николай Климонович - Цветы дальних мест

Голый оглянулся.

Другие стояли в стороне, воротя морды.

Голый расставил ноги, присел вперед и стал пить.

Он пил жадно, казалось — колодца ему не хватит. Втягивал шумно, по звуку спутать можно было — верблюд воду пьет или колодец воду засасывает. Его худоба делала особенно заметным медленное вздувание живота.

Поначалу натянулась кожа, обвисла и распялилась на ребрах. Потом стали расти бока; живот сперва круглился яйцом, потом стал выкатываться шаром… Парень, наблюдая за ним, подставил под струю руку. Вода была холодной. Парень помедлил, потом провел мокрыми пальцами по губам. Вода была не соленой, как морская, а затхло-горькой, словно в ней растворили грубого мыла. Парень сморщился, плюнул.

Голый пил.

Прошло минут пятнадцать, его бока никак не помещались под обглоданным, пилой топорщившимся хребтом. Живот выставился бурдюком, тихо качался от собственной тяжести, ноги разъехались далеко.

Парень понял, что переборщил, воду выключил, но было поздно. Голый упрямо допил до конца, постоял без движения, сделал два неверных шага, дрогнул. Тонкие ноги разом подломились. Голый осел на землю, раздав бока вширь, прикрыл глаза.

Мотор, поспотыкавшись, дернулся и заглох. Неожиданная тишина насторожила парня. И тут другие верблюды, ждавшие до того продолжения, медленно пошли прочь.

Сперва двинулись гурьбой, словно сговорившись. Но уже в полусотне шагов выправились цепочкой и той жен тропкой, не оглядываясь, выверено переступая в лад ногами, поплыли.

— А как же он? — крикнул парень.

Верблюды удалялись.

Голый лежал на земле. Ноги его были сложены и поджаты, не видны за раздувшимся брюхом. На миг он приоткрыл глаза, но их заволокло, затянуло тут же, словно выскочили два бельма.

— Вставай, — сказал парень. — Вставай, а то не догонишь.

Верблюд не слышал, казался уснувшим. Парень постоял, поглазел, пошлел восвояси. Он брел к кошаре, заплетая ногами, не раз останавливался, взглядывал назад, ждал. Голый не шевелился.

И всякий раз, остановившись, чувствовал парень неясную во всем перемену. Потревожено осматривался, но все было по местам. Спала пустыня, дремали холмы, тело голого сливалось со всем вокруг. Будто не видел его парень только что на ногах. Или всегда он лежал вот так и вот здесь? Как изваяние, как камень. Лежал, не отделяясь от пустыни, прямо держа неживую голов, шею согнув в вопросительный знак.

Душ был приятно устроен попереди кошары.

Устроен так: на четыре крепко всаженных кривых и сучкастых столба были набиты листы фанеры. В прогале меж нижним краем и землею видны были ноги моющегося. Над верхним краем — голова моющегося. В щелях же, нешироких, однако, меж фанерой и столбами, при желании удавалось рассмотреть и тело моющегося, вернее, не тело, а как бы факт присутствия тела.

Закрыт был душ с трех сторон.

С четвертой, со стороны пустыни, ограды и не требовалось никакой, так что ни двери, ни занавеси не было — ничего. Кабинка раскрыта была ветрам и взорам, коли появился бы, конечно, в пустыне кто-нибудь, кому взоры могли принадлежать, и эта-то отомкнутость, пожалуй, и придавала душу приятность и очарование. Мытье происходило не заперто, не в глухом параллелепипеде, не доступном ни звукам, ни впечатлениям извне, где вся-то радость для глаза — собственное тело да унылый кафель, а в виду известного уж вам широкого пейзажа: низкого неба, покатых вершин, раскидистых лощин, всего одухотворенного, погруженного в себя местного ландшафта, — и предоставляло помимо телесных удовольствий духовные утешения.

В самом деле, для натуры, нет-нет да голодающей по отдохновенному одиночеству, пребывание в душе давало некоторую иллюзию уединенности. Плеск воды способствовал неспешным размышлениям, сквознячок утишал разгоряченную голову, а ветхозаветность открытого в голом проеме вида дарила поводы для медитаций. Иного подобного места в сфере здешнего быта было не сыскать.

Конечно, стояла по другую сторону дома метрах в сорока одинокая построечка, скрупулезно сколоченная, точно вязанная из бледно-бамбучных жердочек, палочек и планочек, а ребристость и непроницаемость ее вызывали в памяти нечто восточно-соломенное, давнее, из детства, но что именно — не поймать. Устроен был над кабинкой и острошпицный флагшток под сигнальное знамя. Для его поднятия под рукой посетителя имелась на взгляд бестолковая, на деле же справно служащая система из малых блоков и двух-трех веревочек, про которые нельзя было и при высшем инженерном образовании априорно заключить — за какую именно надо дергать. Посредством этой системы взвитой вымпел маркировал ваше присутствие, спущенный — дозволял дорогу другим. К достоинствам заведения надо причислить: добротный, мягкого дерева, лак на котором от зноя делался бархатным, стульчак; аккуратно выполненную полочку, висевшую справа на двух гвоздях, на которой стояла пепельница, лежал коробочек спичек и имелось всегда два-три номера иллюстрированного журнала «Юность»; наконец, подвешенный на отдельном шнурочке розоватый рулончик, мягкий и гофрированный.

И все же, несмотря на перечисленное, в смысле уюта туалет проигрывал душу.

Виной тому была жара.

Хоть и отнесенная на значительное расстояние, надежная туалетная постройка источала, при несчастливом направлении ветра, даже в комнаты проникающую нестерпимую вонь. Что говорить об атмосфере внутри! Конечно, на этот фактор не всякий обращал внимание, флаг, бывало, подолгу развевался над лагерем, раз в неделю менялись номера журналов на полке. Но каждого, надо думать, рано или поздно вонь выпроваживала, каждого заставляла с надеждой оглядываться на душевую кабинку.

К сожалению, и душ был не без недостатков.

Так, водоподающая система снабжала водой моющегося не сообразно прихотям и капризам, а бесхитростно, и в короткий срок изливая из себя содержимое резервуара. Виновато в этом было устройство большого ржавого бака, водруженного над кабинкой на крестовине из кривых палок и укрепленного ржавой же, толстой, наверченной и так и сяк проволокой. Но не в креплении было дело, конечно, хотя, едва задувал ветерок, бак начинал заунывно скрипеть и раскачиваться, по нудной старческой привычке зудя, что скорее рано, чем поздно, непременно рухнет вниз, но никого этим было не смутить. Чтоб вы поняли, что к чему, о баке расскажу подробнее, — а он мог бы служить предметом и вовсе отдельного поучительного повествования.

Первоначально руководство экспедиции такие баки предусмотрело в экипировке каждого отряда, и по инструкции бак, наполненный кипяченой водой, должен был в пустыне стоять общедоступно, чтобы всякий жаждущий черпал из него несырую воду. Однако общее отношение к этим бакам, как рядовых, так и начальства, было отчего-то сдержанно-отрицательным. Конечно, баки исправно ездили туда-сюда, но воду в них по непонятным причинам не кипятили никогда, они были вполне бездельны и заброшены. Рано или поздно их тишком выбрасывали, списывали и, не исключено, недорого сбывали местным жителям. Но вот когда от баков этих не было уж ни слуху ни духу, сами они позабылись, инструкция затерялась, в одном из отрядов единственный и последний бак-долгожитель, уж тронутый ржавчиной и покореженный, нашел неожиданное применение. Кто был безвестный рационализатор, который предложил использовать бак для душевой надобности, теперь не установить. Он исхитрился прокрутить в днище своего бака дырку, ввернуть обрезок трубы с резьбой и насаженным на нее набалдашником. В неизменном виде конструкция дошла и до наших дней. Но, спросите, откуда ж эта гениальная в простоте своей система попала в отряд Воскресенской?