Николай Климонович - Цветы дальних мест

— Но чай на ем не сваришь, хоть и хорош, — возразил шофер Мише и стрельнул в Воскресенскую глазом.

Повариха же все держала, переживая с волнением дозу внутри себя, у новозубого своего рта корочку хлеба, деликатно нюхала, потом жалостливо проговорила — И супчика…

А что, собственно, супчик-то?

Парень ничего не подумал, а с застывшими глазами сдерживал тошноту… И Воскресенская позволила небрежным жестом налить по второй…

— А мне все равно… запить хочется, — сказал парень. Лицо его осунулось, побледнело, глаза вытаращились, моргали. Губы жалко шлепали.

— Ах, знают уже все про твою лужу, — досадливо отмахнулась Воскресенская, но подумала: а правда?.. — Плешь всем проел… Но за водой к казахам не грех заглянуть, а, товарищи? А по дороге можно и туда завернуть, посмотреть… Начерпаем необходимое количество, перед употреблением будем кипятить…

— Допьем и поедем, — живо вставил шофер.

— Да, допьем и поедем, — согласилась она.

И все обрадовались: допьем и поедем… И вдруг наружная дверь, которая долго крепилась, застыв в напряжении, как балерина перед первым тактом, сама собой, вибрируя, отделилась от своего места, и сидящие за столом испуганно съежились. Помедлив, дверь ударила в стену с дьявольским грохотом. Стена дрогнула, пол, казалось, качнулся, в дом ворвался серый стремительный смерч.

Все обернулись, будто ждали кого-то. Но на пороге было пусто, и только смерч, стремительно ворвавшийся, вьющийся, плотный столб, призрачная колонна, добежал почти до стола, закрутился юлой, замер и, дрогнув, подкосился, рассыпался в прах. Пыль, песок, птичий пух закружились по комнатам в темноте, расплылись клубами в воздухе, дышать стало окончательно нечем, свист и вой стояли у порога, в двери гудело, как в люке, на полу растекался неожиданно легкий, прихотливый, насмешливый узор.

— Входите же, — хрипло, срываясь, крикнула Воскресенская. И подумала: нет, не было никого, ни шороха чужого, ни топота коня — ничего, ветер только…

И ей вправду никто не ответил.

— Миш, выйди, взгляни.

— Ветер это.

Но он выбрался-таки из-за стола, другие ждали, и песчинки роились в воздухе, Мишина фигура мгновенно окуталась пыльным коконом, пропала, прошли секунды, голова тяжелела от духоты, и вместо узора на полу выстлался толстый ковер.

Ветер был совсем близко, Мишиных шагов слышно не было, он возник, как и исчез, — странный взгляд, лицо удивленное.

— Что? — спросили в один голос

— Пришла.

— Кто?

— Овца.

— Что за черт.

— Да, у самой двери… пасется.

— Одна? — спросила почему-то Воскресенская. И подумала: а лицо у него довольно глупое, совсем мальчишка…

— От бури прячется, — сказал Миша.

— П-понятно, отбилась от отары. Н-иадо ее вернуть.

— Кому?

— Т-телегену вернуть.

— Сейчас отправитесь, Володенька? Ведь вы по приблудным овечкам у нас большой и крупный специалист. Вам и карты в руки…

— Н-нет, я в-вообще…

Овца заблеяла возле самой двери, а ветер нес и нес в прогал пыль, и песок, и пыль, и песок.

— Дверь прикрой, Мишка!

— А она? Снова откроет.

— Тьфу! Ну, сюда ее загони, что ли…

Но и без приглашения овца просунула в отворенную дверь свою голову. Смотрела жалобно стоячими глазами, глазами из круглых стекляшек, неосмысленных, мертвых, окончательно глупых, к которым и слово-то «смотреть» можно применить лишь с натяжкой, — смотрела на одного, другого в нерешительности. Сама тупость, сама сонливость, сама зевота — и это действовало заразительно. Казалось, наплевать ей на бурю, не от нее спряталась, а от скуки пришла, как от скуки и уйдет, как от скуки и живет, как от скуки и помрет… Миша подпихнул ее в зад ногой, с усилием притянул дверь, ветер сделался глуше, пыль стала опадать, и тут овца заблеяла снова, но голосом не взволнованным, а будто только желая внести свою лепту в разговор, заглядывая каждому поочередно в глаза.

— Что, похожа на покойницу, Коля-Сережа?

— Точь-в-точь.

— Да что вы говорите такое! — всплеснула руками повариха.

— Глупости говорят, не слушайте, Марья Федоровна…

— Теперь квиты с казахом будем: мы взяли, мы и вернем.

Воскресенская задумчиво кивнула головой. И подумала: но откуда же ветер такой? Никогда такого не было, гудит…

Овца тем временем просеменила до середины комнаты, постояла, выкатив стекляшки, мотнула туда-сюда головой, как будто говоря, что она готова к беседе, пошамкала и медленно улеглась на пол. И Воскресенская подумала еще: и что ей надо, чего смотрит…

— Наливай, Мишка, а то пить хотца! Товарищ геолог, прежде чем отправимся, доскажите, чего там, в Австралии, люди коллекционируют?

— Может быть, оставим на потом? — Воскресенская.

— А чего здесь пить-то, Людка, нечего пить! — Миша.

— Опять вы з-заладили, — Володя.

— Хочется пить-то, хоть вчера и много чаю пили, — повариха.

— Это от самовнушения, я думаю, — Воскресенская. Она сказала это задумчиво по-прежнему, в овечьи глаза смотря остановившимися глазами, сама похожа на овцу сейчас — встрепанная, глаза притухшие, подпухлые, лицо сонное.

— Миш, а ты б вышел, на крокодила своего глянул…

— Так подох, наверное.

— Ты б поднес, может, воскреснет. Я тоже с утра что мертвый был, а как выпил — хоть куда.

— Так он ж непьющий.

— А я пьющий, что ли? Только по праздникам…

Выпили снова.

— М-между прочим, — говорил Володя, — казах нам вчера опять р-рассказывал об источнике об этом, п-помните?

— О чем? — скривила губы Воскресенская.

— Об источнике в Б-беш-Булаке. Так вот, липа оказалась, самой ч-чистой воды бред.

— Ах, не до того. Конечно, бред. Вы бы лучше о нашем положении подумали. Господи, неужели мне одной…

— Н-нет, вы не правы, — Володя, подвыпив, становился вязок, — д-до вчерашнего дня в-вероятность того, что он не врал, нельзя было со счетов сбрасывать. П-пускай одна сотая… Представьте-ка. Если бы это оказалось п-правдой, то теперь м-мы не столкнулись бы с проблемой, перед которой м-мы стоим сейчас. Мы м-могли бы разделить отряд…

— Будь у бабушки ружье, она была бы дедушкой.

— Да о чем вы все. Что вы расселись. Допивайте и… — Но сама отчего-то с места не поднималась. — С этим шутить нельзя в пустыне. Вода кончилась, шутка ли…

— А кто шутит-то. Чичас едем, — шофер.

— Бутылку с собой берем? — Миша.

— Эту? — Володя.

— Сдавать, что ль, пушнину собрался, товарищ геолог?

— Да в пустыне и без нас этого добра… Полную берем!

— А з-здесь есть еще. Как же быть?

— Вот задача так задача. Наливай!

— Орехову не надо, — только и хватило сил у Воскресенской сказать.

— А ты, Людка, тоже прими. И одевайся! — кричал Миша.

— И ты, Федоровна. Чичас я тебя с ветерком прокачу…