Николай Климонович - Цветы дальних мест

— Кому? Мне?

— Ну тебе, к примеру?

— Мне немного. Я рабочий здесь, третьего разряда. У меня оклад семьдесят восемь…

Шофер присвистнул:

— И все, что ли?

— Плюс полевые. Еще процентов восемьдесят.

— И это за сто пятьдесят ты здесь надрываешься? — Шофер помолчал, разглядывая парня и с интересом, и с неприязнью, как тому показалось. — Да ты бы лучше на прииск пошел. Там рабочие прилично зарабатывают. До трехсот, точняк говорю. А здесь что? И денег не платят, и сидишь в пустыне, как гад. Ни баб, ни пойти никуда. Пьете хоть?

— Не пьем, — сказал парень.

— Ну да, говори. — Шофер подмигнул. — Сухой закон, да? Это когда всухомятку хавать запрещается?

Водовоз усмехнулся. Помолчали. Слышно было, как за дверью сопит тетя Маша, иногда приговаривая во сне, как фальцетом, все в один голос, ноют мухи, копошась на потолке.

— У меня-то, конечно, копейка идет, — заговорил водовоз снова, — да только видал я в гробу такую работу. Пропали она пропадом. Лучше меньше на карман получать, чем так.

— Почему?

— Как почему? Поди, поезди с мое. Как объяснить. Дуреешь в пустыне в этой, вот что. Трясешься, корячишься… Иногда едешь, едешь, думаешь — и вроде как дурной становишься.

Больше спрашивать парень не решился.

— Еще чаю хотите?

— Лей… Ну вот, а теперь я решил — баста. Враз решил, вчера вечером.

— Знаете, — парень сменил тему, — к нам вчера на огонек один пастух приезжал…

— Так вот, — не слушая, добавил водовоз и взялся за кружку.

— Он рассказывал, — гнул парень свое, — что где-то в округе, три часа на лошади ехать, пресный колодец есть. Или не колодец, а родник, что ли. Он по-русски плохо, так что не поймешь… Далеко это, не знаете?

— Бывает, — ответил шофер невпопад и чиркнул спичкой, прикуривая потухшую папиросу.

— Как, то есть?

— Ну как? Бывает — остается открытой скважинка какая, озерцо и натекает. Только высыхает быстро, конечно. Может, про это он говорил.

— А что за скважинка?

— Ну, пробурят буровики. Ищут воду, пробурят, вот и скважинка. Поначалу смотрят — вроде есть вода. А потом напор слабеет, они и бросают ее, когда видят, что воды внизу мало. А воды здесь везде нет, бури сколько хошь. Да только они специально это делают. Им совхоз платит. Вот они и бурят где ни попадя. Копейку получат — и хорош! А вода, глядь, и вышла вся.

На лбу шофера высыпал бисер.

— А сами знаете, где это?

— Что?

— Ну, озерцо.

— Да нет, я так, вообще говорю. Сам не был. Но ребята наши, шофера, рассказывали — вроде кто и был.

— А много там воды?

— Да по-разному говорят. Одни — по щиколотку, другие — по колено. Ребята трепали — купались даже. Вокруг-то песок — вот тебе и пляж!

— А вы?

— Что я?

— Сами-то отчего не съездили?

— А что я там забыл?

— Ну как же. Искупались бы, и вообще.

— А у меня вон купальня. — Шофер кивнул во двор. — Вон стоит. Стало жарко — стоп, машина, вылез из кабины и в бочку!

— В бочку? — эхом отозвался парень.

— А что? Очень даже хорошо. Сидишь по горлышко, прохладненько.

Парень смотрел на него. Не мог понять, загибает шофер ради красного словца или говорит правду.

— Да только как вылезешь, хоть тут же обратно полезай. Еще жарче становится…

Довольный произведенным эффектом, шофер ухмыльнулся во весь рот, полный крепких щербатых желтых зубов. Шваркнул окурок в пустую кружку, и тот коротко и зло что-то прошипел. Вытер красную шею воротником рубахи. Потом снял кепку, показав с исподу на подкладке едва малиновый ромбик клейма, почти слившийся с засаленной тканью… Недавняя симпатия, которую испытывал парень, улетучилась.

— Спасибо за угощение, — сказал шофер, вставая из-за стола.

— Не за что.

Вышли на улицу.

У машины шофер обернулся:

— Как тебя зовут?

— Вы уже спрашивали — Вадим.

— Ну, правильно. А меня Толиком. Слышь, а какой такой пастух приходил? Где живет?

— Не знаю. Он сказал — здесь рядом его юрта.

— В той стороне? — показал шофер направление своего обычного пути.

— Вроде да.

— Молодой? Постарше?

— Лет сорок — пятьдесят.

— Самому-то сколько? Девятнадцать.

— Понятно. Пастух здоровый. Бритый, да?

— Он в шляпе был, может, и бритый.

— Ну он, он, Телеган его звать. А зачем приходил, что ему надо было?

— Не поймешь. Может, чаю хотел попросить — он сказал, у него кончился. Может, просто так посидеть.

— Он такой…

Водовоз не сказал — какой, а полез в машину. Уселся, оглянулся в окошко.

— Он днями племяннику отару доверил, а тот овец порастерял — я их обоих вчера встретил. Племянник говорит, что ворует кто-то, собака будто кишки принесла, да только врет, кому здесь воровать. Племянник просто обалдуй, вот что. Теперь на пару пьют, небось.

Шофер глянул на себя в зеркальце, прилаженное сверху, поправил кепку, стянув ее вперед, пригладил пальцами виски.

— А может, вас заподозрил, проверять приезжал. Он, Телеген этот самый, такой — вроде как чокнутый. — Водовоз растопыренной пятерней попорхал в воздухе возле своей головы. — С большим приветом, да. Ну, бывай!

И водовозка тронулась.

В два часа пополудни километрах в двадцати от кошары в жидкой тени углом источенного покатого камня, очеркнувшего выгиб неглубокого сая, на сбившейся одежде, брошенной на сухую землю, сидели в обнимку женщина и мужчина и переговаривались тихо, словно боялись, что их услышат.

Несмотря на позу и мятость одежды, разговор их, однако, напоминал скорее производственный.

— Помнишь, Миш, мы в этом году Восьмое марта на работе отмечали? — говорила женщина тихо. — Салтыков к нам только перевелся тогда.

— Может, двадцать третье февраля?

— Да нет же. Я точно помню, я тогда уж в плаще ходила. Ну вот, получилось так, что мы с ним рядом за столом сидели. Ты еще так наискосок от меня, слева Галкин, а он справа, ну вот как ты теперь…

А теперь сидели так.

Она слева от него. Ее поэтапно загоревшая правая рука лежала на его голом колене, в левой, загоревшей так же, была в брезент зачехленная фляга с отвинченной крышкой. Женщина, видно, приготовилась пить, да некогда было за рассказом и невкусно: вода во фляге разогрелась, пахла затхло.

Мужчина обнимал ее за плечи. Он кивал в такт словам, но на нее не смотрел, а украдкой играл в свободной руке камушком.

— Сидим, треплемся, тут с другого конца его попросили передать что-то. Он потянулся через стол, я, как почувствовала, ноги подобрала, пепел с его сигареты мне на колено прямо. Колготы поехали, немецкие за семь семьдесят, а мне еще в гости идти. Ты б слышал, как он извинялся. Покраснел, переполошился, кондрашка б не хватила из-за моих колгот…

Пока женщина произносит этот монолог — несколько штрихов к ее вчерашнему портрету. На мужчину она тоже не глядит, оглаживает взглядом свои ноги, вытянутые па земле, ватные, носками внутрь. Раковины коленей круглые, крупные, с морковной окаемкой, со смуглыми впадинками внизу. Колени низкие, икры крутые, узкие щиколотки, кеды на размер больше требуемого — под шерстяной носок. Шорты тоже подобраны не в обтяжку — в обвис. Пестрая кофточка из дешевой выбойки с какими-то оборками, сшитая, по всей вероятности, собственноручно, снабжена вечно оттопыренным карманом под незаметной грудью — для блокнота. Сейчас кофта совсем отстала от тела, висит мешком. На голове косынка, тесно повязанная на лоб, концы которой скрещены под затылком и связаны наверху в длинный узелок, торчком торчащий, словно антенна. Устроенная таким образом, косынка делает лицо, очень загорелое и. круглое, еще круглей и меньше… Сделав паузу, чтобы глотнуть-таки из фляги, она утерла рот тыльной стороной ладони. Кисть у нее маленькая, удлиненная, коричневая, пальцы с чистыми и круглыми ногтями, вся в мелких морщинах. Попив, продолжала: