Юрий Зверев - Размышления о жизни и счастье

Но если ошибка: то, как до 62 года прожить в ошибке?!! О, мойры. Как вы смеётесь над человеком".

У кого не дрогнет сердце, когда читаешь этот монолог…

Спасибо, Василий Васильевич, за боль и высокие сомнения, которые во все времена отличали подлинных русских литераторов.

22 июля 2002 года.

Василий Розанов мучился: "Зачем я всё это пишу? Люди в этом не нуждаются". Обращаясь к твоей мятущейся душе, я кричу в звёздное пространство: "Нуждаются, Учитель!" и размышляю о жизни вместе с тобой.

Каждый в жизни стремится иметь своё мнение. При этом мы забываем, что оно формируется из чужих мнений, особенно из мнений уважаемых нами людей.

Я уважаю Ивана Алексеевича Бунина и люблю его перечитывать, поэтому его мнение об окружающих писателях имеет для меня не последнее значение.

Читаю "Автобиографические заметки" Бунина. Не перестаю удивляться, возмущаться и радоваться. Да, все эти чувства вместе, ибо в своём отношении к литературе нахожу похожие черты. Даже начало одинаковое: "Моя писательская жизнь началась довольно странно" — пишет Бунин. Лет восьми в каком-то журнале он увидел "противного мужика, стоящего под водопадом с палкой в руках", и прочёл надпись под картинкой: "Встреча в горах с кретином". Новое, незнакомое слово поразило мальчика. "Кретин" — это что-то таинственное, страшное, возможно, волшебное! И мальчика впервые охватило поэтическое волнение.

Смешно, но меня тоже возбудило именно это слово! Когда я прочитал его в какой-то книге, я спросил у матери: "Мама, а кто такой кретин?" Моя мать, женщина сурового нрава, юмором не отличалась:

— Посмотри на себя в зеркало. Там его и увидишь, — ответила она.

Я понял, что ничего волшебного в этом слове нет.

"В дальнейшей жизни, — сообщает Бунин, — пришлось мне иметь немало собственных встреч с кретинами. Они были "странные, особенно тогда, когда та или иная мера кретинизма сочеталась в них с какой-нибудь большой способностью, одержимостью, с какими-нибудь истерическими силами". Кого же величает кретинами славный писатель? Многих, если не всех, литературных собратьев.

"Чехов неисчерпаем" — сказал Станиславский. Но у Бунина и к Чехову своё отношение: "Чехова я люблю, но пьес его не люблю, мне тут даже неловко за него, неприятно вспоминать этого знаменитого дядю Ваню, доктора Асторова, какого-то Гаева, будто бы ужасного аристократа, уж не говорю про помещика с фамилией прямо из Гоголя: Симеонов — Пищик. И ничего чудесного не было и нет в вишнёвых деревьях, совсем некрасивых, корявых, с мелкой листвой, с мелкими цветочками в пору цветения…".

Это, конечно, явное раздражение, но кое в чём Бунин мне созвучен. И я с юности отмечал в пьесах Чехова выспренние, пустопорожние фразы, нужные только для того, чтобы избитым, но действующим приёмом встряхнуть зрителя, пробудить в нём угасшее патриотическое чувство: "Вишнёвый сад продан, но не плачь, мама! Мы насадим новый сад, роскошнее этого, и радость, тихая радость опустится на нашу душу… и ты улыбнёшься, мама".

Или такой призыв: "Вперёд! — восклицает студент Трофимов, — Мы идём неудержимо к яркой звезде, которая горит там, вдали! Вперёд! Не отставай, друзья!"

Меня всегда коробили эти строки. Казалось, что умному и чуткому писателю вдруг изменило чувство вкуса. Но это, конечно, ещё не кретинизм. Дальше Бунин разворачивается куда круче: "Какие там декаденты? — возмущается он, — Они здоровеннейшие мужики, их бы в арестантские роты отдать…"

По его словам, почти все были "жулики" и "здоровеннейшие мужики", но нельзя сказать, что здоровые, нормальные. "У тщедушного, дохлого от болезни Арцыбашева или педераста Кузьмина с его полуголым черепом и гробовым лицом, раскрашенным под труп проститутки… Кто из них мог назваться здоровым в обычном смысле слова? Все они были хитры, отлично знали, что потребно для привлечения к себе внимания. Но ведь обладают всеми этими качествами большинство истериков, юродов, помешанных.

Какое удивительное скопление нездоровых, ненормальных было ещё при Чехове, и как росло оно в последующие годы! Чахоточная и совсем недаром писавшая от мужского имени Гиппиус, одержимый манией величия, морфинист и садистический эротоман Брюсов, который всю жизнь изнемогал от самовлюблённости, буйнейший пьяница Бальмонт, незадолго до смерти тоже впавший в свирепое эротическое помешптельство. Про обезьяньи неистовства Белого и говорить нечего, Андреев, изолгавшийся во всяческом пафосе, певец смерти неподвижный и молчаливый Сологуб, — "кирпич в сюртуке" по определению Розанова, буйный мистический анархист Чулков, малорослый и страшный своей огромный головой и стоячими чёрными глазами Минский, автор "Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Наша сила, наша воля, наша власть!".

"Брюсов, когда нужно, был декадентом, потом монархистом, славянофилом, патриотом, а кончил свою карьеру страстным воплем:

Горе! Горе! Умер Ленин!

Вот лежит он, хладен, тленен!"

Злыми характеристиками наделяет своих современников аристократ духа Нобелевский лауреат И.А.Бунин. Он был твёрд в своих убеждениях, ненавидел всё советское, никогда не гнался за литературной модой. Но, может быть, он всё же перегибает палку? Увы, в своих оценках Бунин был не одинок. Вот строчки из дневников Александра Блока:

— Литературная среда смердит…

— Брюсову всё ещё не надоело ломаться, актерствовать, делать мелкие гадости…

— Мережковские — хлыстовство…

— Статья Вячеслава Иванова душная и тяжелая…

— Все ближайшие люди на границе безумия, больны, расшатаны… Устал… Болен… Вечером напился… Ремизов, Гершензон — все больны… У модернистов только завитки вокруг пустоты…

— Городецкий, пытающийся пророчить о какой-то Руси…

— Талант пошлости и кощунства у Есенина.

— Белый не мужает, восторжен, ничего о жизни, всё не из жизни…

— У Алексея Толстого всё испорчено хулиганством, отсутствием художественной меры. Пока будет думать, что жизнь состоит из трюков, будет бесплодная смоковница…

— Вернисажи. "Бродячие собаки"…

Однако как же вёл себя с приходом Октября 1917 года сам Блок?

Бунин разъясняет мне причины смущения, которое рождалось у нас, школьников, когда нам навязывали патриотизм с помощью литературы — блоковских "Скифов" и "Двенадцати".

Мильёны — вас. Нас тьмы, и тьмы, и тьмы.

Попробуйте сразиться с нами.

Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы

С раскосыми и жадными очами!

Почему азиаты, да ещё "с раскосыми и жадными очами"? Кто из нас, русских мальчишек, чувствовал себя таким? Чем тут гордиться? А дальше:

Мы любим плоть — и вкус её, и цвет,

И душный смертной плоти запах…

Это наш-то народ любит смрадный дух смерти? Мы же веками были православными христианами, а не бандитами с большой дороги. Но Блок уверяет Европу, что мы привыкли "ломать коням тяжелые крестцы и усмирять рабынь строптивых".