Абель Поссе - Долгие сумерки путника

— Ваша милость должны знать, что мы готовы совершить нечто куда более серьезное, чем вы думаете.

— Мы?

— Да, мы. Хесус Мохамед и я. Хесус Мохамед не такой человек, как вы, дон Альвар, полагаете. Ему пришлось помучиться, он был рабом, потому что его захватили в плен во время алжирского похода. Он многое пережил и вступил в союз, который у них, арабов, называют mafias — группы для борьбы и самозащиты. Про публичные дома это правда, банды грабителей, игорные дома — тоже… Но Хесус, или Омар, уж как угодно вашей милости, состоит в одной из тех группировок, что спасают преследуемых и осужденных инквизицией. Существует подпольная организация. Их вывозят ночью на лодках, и в открытом море пересаживают на корабли, которые везут мавров в Африку, ученых и астрологов в Венецию, а евреев, что не могут заплатить выкуп, — в Анатолию, Палестину или Иудею… Мы с ним, дон Альвар, сами готовимся бежать туда, где сможем жить без постоянной угрозы. Мы хотим уехать в Анатолию — там преуспевают многие, говорящие на нашем, кастильском языке… И вчера мы подумали (это была мысль самого Хесуса Омара), что если бы дон Альвар пожелал и это было необходимо, мы могли бы взять вашего сына Амадиса, чтобы он жил с нами, дон Альвар… Омар и его люди имеют силу и влияние на Аренале, с ними считаются… Если понадобится что-то сделать, дон Альвар, знайте, что мы готовы…

Я дожил уже почти до семидесяти лет, что даже как-то неприлично. И должен признаться, испытал новое унижение в числе многих, которые претерпел, — я почувствовал себя жертвой демона, игравшего моей стариковской ревностью и ослепившего меня настолько, что я оказался на грани свершения самого несправедливого преступления.

Мы обычно презираем то, что не сумели понять. И воображение частенько играет с нами злые шутки, но — в семьдесят лет!

Я почувствовал, что смешон. Содрогаясь от стыда, я ей рассказал, скорее всего чтобы облегчить душу, что много ночей преследовал Омара с кинжалом под плащом. Что единственным моим желанием было убить его, и я однажды даже чуть не сделал этого на молу Порта Мулов, четыре дня назад.

Не буду добавлять лишние подробности. У меня уже едва хватает сил писать (и если я это делаю, то лишь из желания чувствовать в себе «другого» в этом моем долгом финале). Лусинда расплакалась, ей было страшно, но главное — и это самое унизительное, я будто разделся перед ней донага, как в моем двухнедельном омовении, — я открыл ей свою любовь. Мою безнадежную любовь старика, у которого уже нет времени любить.

Она тактично избежала каких-либо слов по поводу этого мучительного для меня признания. Однако когда расставалась со мной, ее глаза набухли от сдерживаемых слез.

Она испытывала жалость. Жалость ко мне.

Контора Фонтана Гомеса находится на улице Франков. Несколько конторщиков за стоящими рядом столами, как в больших банковских зданиях Флоренции или Лондона, занимались бумагами. Его кабинет был обставлен весьма солидно. Все новое. У ножки стола на длинном бархатном ковре стояла серебряная плевательница, куда Фонтан де Гомес мог выплевывать, не вставая с кресла, шелуху подсолнечных семечек или фисташек, которые беспрестанно жевал. Позади кресла на стене висел большой ковер с гербом ярких, кричащих цветов, нарисованным, без сомнения, художниками, работающими на фабриках алтарей для Америки. В центре герба был изображен обильный фонтан, символ новой потомственной линии.

Он посмотрел на нас с удивлением. Опасался, видимо, просьбы по какому-нибудь благотворительному делу. Смотрел на всех нас, не стараясь уяснить, кто мы, ему было важнее, по какому поводу мы пришли. Думаю, что коль он стал нас слушать, то лишь потому, что увидел каноника в не слишком нарядной сутане, но с властной повадкой.

Брадомин, не пуская в ход обычное свое красноречие, сообщил, что по некой невероятной ошибке среди индейцев, отправленных, согласно данным торговой биржи, на его, Фонтана, имя, находится сын аделантадо и губернатора Альвара Нуньеса Кабеса де Вака. Мой сын.

На лице Фонтана не мелькнуло и тени удивления. Оно оставалось бесчувственным, бесстрастным. Он сказал, что сожалеет об ошибке.

Брадомин потребовал немедленно освободить индейца.

Фонтан кликнул своих писцов. Попросил таможенные квитанции и прочие документы. Он ограничился конкретными фактами.

— Я за него заплатил. Присылка оплачивается наличными по прибытии корабля. Эта партия действительно прибыла среди других, адресованных на мое имя. Индейцы быстро умирают, особенно на корабле в открытом море… Никто не хочет рисковать. Негры более живучи.

Он прочитал заглавия бумаг, хмуря брови с напряженным вниманием полуграмотного человека.

— Действительно… присланы по запросу из Гента, с дальнейшей отправкой в Лейден…

Тут он в первый раз обратился не к Брадомину, а ко мне и повернул свою круглую, тяжелую голову в мою сторону. Осмотрел мою шпагу, которая, наверно, показалась ему безвредной, символической.

Неожиданно он сказал:

— Я очень сожалею, ваша милость. Я не могу один распоряжаться собственностью, по праву принадлежащей другим. Индейцы прибыли сюда как добровольно законтрактованные… Было их двенадцать. Осталось восемь. Разговор может идти либо о всех восьмерых, либо ни о ком. Придется оплатить и сообщить на биржу об отсрочке.

Фонтан был преисполнен уверенного спокойствия. Все подчинялось непреложным экономическим законам, подкрепленным накладными и отчетами о погрузке.

— Придется оплатить, только и всего… — сказал он.

Сумма была обычная, но для нас чрезвычайно крупная. Все мы приуныли. Я чувствовал, что даже не в силах рассердиться. Это была коммерческая действительность, речь шла о торговых перевозках, никак не связанных ни с папской буллой, ни с гуманными чувствами епископов и самого императора.

И вот тогда мне пришло на ум предложить ему взамен единственное, что оставалось у меня, чтобы там встретить свой смертный час, — мой дом на улице Пимьента.

Все с той же деловитостью, без сочувствия или неприязни Фонтан де Гомес приказал своим конторщикам немедленно осмотрегь дом и оценить его.

На том встреча наша завершилась. Я подумал, что мог бы попросить у Лусинды и Мохамеда помощи для насильственного освобождения сына. Однако Амадис был слишком болен, чтобы выдержать трудные перипетии похищения и долгий путь бегства.

Короче, я смирился. Я разочаровал Брадомина и самого каноника, который со своими неистовыми францисканцами жаждал поскорее встретиться с епископом.

Я почувствовал, насколько я устал и изнемог.

Я еще боролся, но уже не веря, что борюсь за жизнь. Ибо уже не ощущал жизненной силы ни в себе, ни во взгляде Амадиса, все более тусклом. Я утратил свое изначальное праведное негодование.