Олег Борушко - Продаются щенки

— Хорошо, — сказал наконец Георгий. — Деньги?

— Да ладно, че ты, мужик, — Сашулька желал продлить себе радость услуги.

Георгий пожал плечами, снял обувь, уложил в коробку, поставил на телевизор.

— Ну что? — сказал он, присаживаясь на тахту и насмешливо глядя на друга.

— Да вот… — Сашулька повел руками, сел боком на стул. Потом поглядел в черный авангардный потолок с пупырышками-плафонами, какие встречаются в кинотеатрах средней руки. Повисла пауза.

— Как Юрайхипыч, Гога? — с трудом спросил Сашулька, чтобы что-то спросить.

Юрайхипыч был Юрий Архипович Хоходаев, космический лирик за шестьдесят и сосед Георгия по мансарде — дверь в дверь. Хоходаев широкими мазками рисовал сентиментальные полотна, где люди в скафандрах чего-то летали возле синеватых планет в фривольном аквамарине. Гюльбеки-ханум попросила Георгия быть с ним поосторожнее.

Хоходаев сразу принялся носить Георгию дубленки, джинсы, дезодоранты, по-щучьи оглядывая помещение, один раз принес лифчик. Георгий ничего не покупал, только щупал из уважения на счет цены.

— О, опять Ван Гог идет, — говорил он, морщась, когда хлопала соседская дверь.

Георгий пожал плечами на Сашулькин вопрос, поиграл пепельницей, сделанной из живого копыта.

Снова помолчали.

— Платоныч, ну так когда, а? — не выдержал-таки Сашулька.

— Чего?

— Ну…

— А?

— Ну-у… с Т-татьяной… — в уголки губ набежали пеночки.

— А-а-а, — сказал Георгий, откинулся на тахте, руки за голову. — Ты кроссовки принес? — промолвил он в потолок.

— Ч-че? Н-ну, принес.

— Тогда слушай, — Георгий заложил ногу на ногу, покачал в воздухе ступней. — Завтра покупаешь 30… нет, 50 открыток, все одинаковые… ты адрес знаешь?

— Ч-чей адрес, Платоныч?

— Татьянин, чей, — Георгий скосил на него глаза, — ну?

— Не-е. Дом знаю, а квартиру не-е…

— Телефон?

Сашулька важно кивнул.

— Угу, — Георгий соображал, — угу-угу. Давай!

Сашулька сказал, запинаясь, номер.

— Алло, это два-три-один-семь-четыре-шестнадцать? — сказал Георгий преувеличенным басом. — Угу, это с АТС. Квартира семьдесят четыре? А-а, извините, спасибо. Пиши, — сказал он Сашульке, — тридцатая квартира.

— Н-ну, ты мужик, — только и выдохнул тот.

— А ты думал! Нет такой девушки, которая не хочет стать женщиной, понял? — как говорит Арсланбек. — Георгий провел языком под губой. — Значит, так, 100 открыток… то есть 50 — запомнил? Рисуешь один длинный восклицательный знак, — Георгий схватил копыто, показал в воздухе этот знак, — один на всех семидесяти, так? И никаких мне подписей. Все. Как сделаешь, приезжай за вторым этапом. И с бутылкой, я даром не работаю. Все, вали.

Сашулька подтянулся, глаза блестели вдохновенно и перспективно.

Часы на Спасской башне жестом уличного регулировщика показали восемь. Солнце, мутно встающее из Замоскворечья, окрасило вдруг нежным цветом стены древнего Кремля, и так хорошо, Господи! Площадь в этот ранний час была действительно красноватой: лучи солнца, обтекая прежде кремлевские соборы, скатывались со стен уже точно красными, словно досыта напитавшись государственным цветом. В эти минуты Георгия охватывала нетерпеливая державная дрожь, смутное ощущение причастности.

С третьего курса у Георгия оказалась привычка начинать день с Красной площади. Он вдруг спохватился, что живет в Москве, а и не чувствует, где на самом деле живет: на главной площади даже толком не был, да и неловко казалось — турист он, что ли, из Хохломы? Но решил как-то утром съездить к восьми часам, а там пешком по Волхонке да по Остоженке — ив институт как раз к половине девятого.

Георгий шел и думал о Татьяне, о том, что до распределения осталось два месяца, о том, что родителям Шамиля он, к сожалению, не полюбился.

Первый родитель, с кем познакомился два года назад Георгий, был отец.

К четвертому курсу семья Шамиля перебралась на новое место жительства — в только отстроенный кирпичный дом с множеством корпусов и безумной архитектурой, прямо возле метро «Новые Черемушки». Приезжие во все глаза глядели на новенький дом, на огромные эркеры и аркады и шептались, что дом, верно, под иностранцев. Местные, уверенные, что под наших, любовно звали стройку «Царским Селом» и особенно интересовались будущим магазином в левом крыле. Прежняя квартира числилась служебной, то есть ее нужно было отобрать, когда уволится зампред — под нового зампреда, и дедушка дальновидно перевез семью от греха, прорубил в новом доме стену, и из двух немаленьких квартир сотворил одну, тоже немаленькую — так, что попасть в нее можно было как из подъезда номер три, так и из подъезда номер четыре — обстоятельство, совершенно поразившее воображение Георгия.

У подъезда Георгий приметил двоих в плащах, один читал газетку, опершись о стену, второй прежде внимательно оглядел Георгия, потом с чувством кивнул Шамилю.

Швейцар помещался в стеклянном кубе посреди тропических растений, разлегшихся во всю ширь подъездного покоя, отделанного каким-то невиданным стройматериалом.

— Это со мной, — сказал зачем-то Шамиль.

В квартире Георгия сначала удивили окна — светлые, на всю стену; затем газовая плита, которая загоралась без спичек. «Внутри там это, — пояснил Шамиль, — пьезокристалл, вертишь вот так, а отсюда искра, попробуй». Георгий пощелкал, не скрывая любопытства — до того прогрессивной оказалась конструкция. Третье, что поразило Георгия, был человек, мертво сидящий в одной из проходных комнат за столом. Человек, сложив на столе руки, упрямо глядел в одну точку перед собой. Они несколько раз прошли мимо, человек — ни с места, наконец Георгий опасливо кивнул:

— Кто это? — спросил он шепотом.

— Папашка, — весело ответил Шамиль, — кома.

— Что-что?

— Надрался, вторые сутки сидит. Кома.

— А-а, — сказал Георгий.

Еще помнил из первого визита телефонный звонок.

— Алло, нету, не знаю, не будет, — бросил в трубку Шамиль, нажал на рычаг и пояснил: — Писатель этот… затрахал уже.

— Какой писатель? — спросил Георгий, тряхнув чубом.

— Звонит по пять раз, придурок, просит прийти книжку подарить, я ему говорю, ну давай дари, а он: «А дедушка дома?» Утомил, падло.

Мама Шамиля — полненькая, с хитрыми азиатскими глазками дочка зампреда — подозревала Георгия в смертных грехах и тупо верила, что Георгий сбивает сына с пути, поит водкой и подсовывает распутных женщин. Поэтому и учится дитя через пень-колоду, и вечно не может сдать свой первый и единственный французский (второго языка Шамиля лишили еще на первом курсе, сделав исключение «по семейным обстоятельствам», как это значилось в приказе).

«Почему ты не дружишь, сынок, с хорошими московскими мальчиками», — передавал Шамиль мамины вопросы, — а все с улицы, аллах знает с кем? Кто он, этот твой Георгий?»