Мухаммед Диб - Пляска смерти

— Ах, какая чудесная ночь, — вдруг кто-то вздохнул неподалеку в аллее.

Луна теперь все заливала вокруг своим светом, безудержно сияла над городом и долиной, озаряя их.

Родван сидит, откинувшись на спинку скамьи, с каким-то ожесточением упираясь ногами в землю так, что доски скрипят под его тяжестью. Потом изрекает:

— Ты, конечно, думаешь, что я никогда не смогу к ней подойти? Что я не осмелюсь?!

— Разве я что-то говорил подобное?

— Нет, но… ты так думаешь.

— Хочешь, я скажу тебе?

— Давай, валяй. Ври теперь, чтобы мне доставить удовольствие!

— Я не…

— Ладно, молчи. Все равно я слушать ничего не желаю!

— Тогда поговори с ней. Чего ты ждешь?

Этот брошенный ему вызов заставил его недоверчиво всмотреться в ночь, окружающую его. И теперь его взгляд улавливал только голый остов пейзажа, окаменело застывшие, непонятные предметы в нем, какие-то обнаженные, облупившиеся, жадно отбеленные до самых костей лунным светом. Взор блуждал по окрестностям, мысленно уносился все дальше и дальше и не встречал ничего, кроме мертвенно-бледной неподвижности земли, священного безмолвия ее пространств, их безлюдности и пустынности, не нарушаемых даже дуновением ветерка. И, словно обуглившиеся уже свидетели какой-то прошлой жизни, еще кое-где местами проступали куски асфальта…

Но вот, как будто от неожиданного порыва теплого ветра, прилетевшего бог знает из каких неведомых краев, эта ледяная окостенелость пейзажа вдруг исчезает, его холодная сухость оттаивает и растекается волнующими душу ручейками, с журчанием которых сливаются шум шагов по земле, звуки бессвязных слов, какие-то шорохи и гул, стоящий вокруг. И Родвану, созерцающему бархатную черноту ночных деревьев, теперь кажется, что все тени обрели плоть, и он слышит, как пульсирует в них жизнь и как передаются им движения его души, чудесным образом ожившей вновь.

— Вставай, — говорит он Морфаку, — Идем.

Он берет его за руку и крепко сжимает в своей.

…Заглушая друг друга, горланят певцы, звучит какая-то судорожная музыка, и слышатся знакомые мотивы; сверкают мириады огней; развешанные повсюду в парке лампочки кажутся ночью яркими созвездиями — одни горят не мигая, другие загораются волнообразными вспышками; вокруг стоит грохот, как от трясущихся по мостовой повозок, и гул толпы. Гудит, взрываясь криками, ярмарка; голоса взлетают вверх и растворяются в прозрачном облаке световой пыли, которая слепит глаза, щекочет ноздри, смешиваясь со сладковатым запахом жареных пончиков.

Она там. Он ее сразу увидел в этой сумятице, ее тонкий силуэт — словно отпечаток тишины на этом гудящем фоне. С перехваченным от волнения горлом Родван следит теперь только за этим движущимся ясным пятном, выхватывая его из толпы, изолируя от окружающих. Остается только она и ее улыбка. Она и ее пленительный облик.

Вдруг он замечает, что она о чем-то непринужденно и весело болтает с подружкой, такой же оживленной, как и она сама; потом видит, как она идет в сопровождении какого-то мужчины и высокой женщины, Родван наблюдает за ними и за аттракционом «русские горки», где он остановился. Машинально он нащупывает в глубине кармана украшенную резьбой рукоятку своего кинжальчика. Снова его бросает в жар, а ладонь покрывается испариной, но он не чувствует ничего, кроме выступов резьбы, которых касаются его пальцы. И в этот момент он видит, как она и с нею еще трое людей проходят перед ярко освещенным киоском вещевой лотереи и как она, заметив Родвана, посмотрела на него. Родван вдруг понял, что мужчина, который шел рядом с ней, — жандарм. Ее отец. Ну конечно же, отец! Затянутый в свою униформу, в военной фуражке — ну, словом, жандарм! Жутко хочется расхохотаться, Родван просто задыхается от этого желания, но только еще крепче сжимает кинжал, до боли в руке. Надо во что бы то ни стало удержаться от смеха, они не должны его слышать. Он рассеянно наблюдает за двумя вертлявыми, размалеванными, в задравшихся юбках старыми девами, испускающими пронзительные крики при спусках и подъемах на каскадах «русских горок». Все хохочут, глядя на них, собрались любопытные, их становится все больше. А Родван, сам не понимая почему, как-то успокаивается, душа его затихает, как вечерние сумерки. И глаза его обращаются туда, где стояла она, боясь ее там не увидеть. Однако она по-прежнему там. Только сменила позу. И как будто это уже и не она, а какая-то другая девушка. Родван догадывается, что она хочет удержать своих спутников, видит ее жесты. Это, конечно, она, но словно и кто-то другой. Неумолчный грохот и шум, царящие на площади, кажутся еще сильнее. Менее резкими, но более гулкими. И где-то подспудно начинает расползаться тишина, потом она постепенно заглушает все звуки — и музыку, и слова, а потом и мысли, которые то возникают, то отлетают куда-то далеко-далеко. И в этой слышимой только им тишине, где, как сквозь желтый густой туман, просвечивает множество ярких булавочных головок, прокладывает себе путь свежесть, будто девушка своими движениями расчистила пространство, освободила его для дыхания ночи. Внезапно она покидает своих спутников и удаляется от них. Уходит мягко и быстро, с такой стремительной легкостью, что кажется, улетает на крыльях ветра. И исчезает во тьме в мгновение ока. У Родвана пересыхает во рту.

Не раздумывая, он бросается в ту сторону, куда она ушла. Он огибает бараки, в которых находятся тиры, ищет ее повсюду. До него доносятся короткие сухие очереди стрельбы. Никого не видно. Между «дворцом ужасов» и площадкой для игры в «автомобильные пробки» открытый проход. Он идет по нему, но тоже никого не видит. Бегает в разных направлениях, потом возвращается на прежнее место. Никого.

Тогда он как безумный бросается в гущу безликой толпы, которую пронзают насквозь вспышки света и взрывают приступы хохота.

Но девушки нигде нет.

Задыхаясь, он останавливается. От резкого освещения все дрожит перед его глазами. «Надо, — думает он, — вернуться. Да, вернуться на прежнее место. Она придет туда за своими спутниками, которые, наверное, все еще ждут ее. И там я ее увижу». Он бежит в обратном направлении, и вот он снова перед «русскими горками», на том самом месте, где находился несколько минут назад. И видит ее прямо перед собой. Она стоит и смотрит на него своими зелеными, как листья марены, глазами и улыбается ему, находясь всего в одном лишь шаге от него. И эта улыбка, спокойная и непроницаемая, устремляется ему навстречу. Сердце Родвана готово вырваться из груди.

И вот, когда он замер в ожидании, она преодолела тот единственный шаг, который разделял их, и сказала ему тихо:

— Простите.

И прошла мимо. А луна-парк продолжал сверкать холодным безразличием своих огней.