Ван Мэн - Рассказы

Белое здание, где размещалась выставка, казалось мрачным. Это только при ясном небе оно ослепительно, неповторимо и величественно, а под мелкой моросью напоминает подтаявшую снежную бабу. Грубоватый контролер на входе даже не удостоил нас взглядом, а отвернулся к какой-то женщине и рявкнул:

— Говорю тебе, не протухнет! Меня слушай — не пропадешь!

По бархату разбежались огромные наклеенные иероглифы «Художественная выставка 1980 г.». Человека, написавшего их с таким размахом, явно не затронули заботы нашей бренной жизни — экзамены, «перевоспитание» в деревне. Большие листья многолетних растений, свешивавшиеся из больших вазонов, говорили о том, что мы попали в мир изысканный и несуетный. Тут-то и предстояло мне в полной мере осознать собственное невежество.

Мы вошли в зал и уже не отрывались от картин. Одна, другая, в глазах рябит, и задержаться хочется, и дальше тянет. На выставках всегда разрываешься — стоять или идти, но больше все-таки ходишь Каждого повели собственные пристрастия. Цзиньлина тут же повлекло к писанной маслом «Закалке», где пышущая здоровьем спортсменка, демонстрируя все четыре тренированные конечности и напрягшееся тело, завязывала шнурки на кедах. Хитрец художник выбрал для названия поистине тысячепудовое слово [9] В контексте китайской действительности недавнего периода это слово имело не только спортивный, но и политико-идеологический подтекст «трудового перевоспитания». . Такая картина не могла, конечно, не понравиться Цзиньлину с его любовью к песенке «Весна, о, весна». А вот Чанцзяна захватило нечто совсем иное — как по содержанию, так и по форме: «Бо Лэ [10] Легендарный знаток лошадей. » в традициях национальной живописи. Ошеломляюще! Высохший, кожа да кости, старец Бо Лэ в тощей кляче узрел Тысячеверстого скакуна, и глаза загорелись счастьем. Что взволновало тут Чанцзяна? Считает себя Тысячеверстым скакуном и досадует, что нет на него знатока, подобного Бо Лэ? Сейчас переживания такого рода, древние как мир, снова в моде — не менее, чем ножницы и ножи со знаменитым ханчжоуским клеймом «Чжан Сяоцюань». ...Да нет, Чанцзян не из честолюбцев, его печаль иного свойства. Скромен, склонен к самоограничениям, так что, возможно, чувствует себя виноватым перед Бо Лэ за то, что он — не чудо-скакун. Окружающий мир вполне устраивает Чанцзяна; единственное, что не удовлетворяет, — это он сам. На все наше брюзжание он реагирует одинаково:

— Гораздо лучше, чем во времена «четверки»!

В растерянности замер Мэтр Шао, вообше-то он равнодушен к художествам, не понимает, на что тут смотреть, и пришел исключительно, чтобы «не отрываться от масс». А Кузнечик ринулся к цветам, при виде которых просто дурел: грациозные лотосы, пылающие мэйхуа, звонкие кувшинки и распахнутые хризантемы — он любил их все. Вообще все свежее и яркое. Цзиньхун шла кругами, не торопясь, не суетясь, и потому плелась где-то позади. Изучает, понял я, наши вкусы, ну, и к прочим посетителям присматривается. Какой-то сгорбленный старикан, близоруко щурясь, то и дело задавал на труднопонятном гуандунском диалекте один и тот же вопрос: «А о чем эта картина?» Словно все рвался ухватить концепцию и логику каждой вещи. Молодая женщина поглядывала на картины, не переставая вязать свитер. Бравый молодец смачно, будто никого тут нет, чихнул. Весна, холод, простыл, ну и что такого? — говорил его невозмутимый вид.

Посещать выставки — дело рискованное и для ума, и для сердца. Все равно что идти в универмаг с десяткой в кармане. Я как-то отправился покупать куртку, все было — деньги, карточки. Вхожу в магазин — в глазах темнеет. Миндальный шоколад и сушеные сливы, ночники и термометры, трехцветные шариковые ручки и скоросшиватели из искусственной кожи, пластиковые панды и ножички для фруктов — дух захватило. Продавщица секции металлоизделий и электротоваров мило улыбнулась, позвала, и... Куртку я не купил, зато приобрел неизвестно для чего походный фонарь и замок с секретом.

Так что к каждой картине, гравюре, скульптуре я приближался с опаской. Молча брел меж всех этих сочных красок, линий, светотеней, а на сердце было неспокойно. Вспомнилась одна история, которая здорово тряханула меня в 1978 году.

В июле семьдесят восьмого я сдал сессию и написал домой, что на каникулы не приеду, ведь всего полгода как уехал сюда, в центр провинции, учиться в университете.. Вместе с Чанцзяном мы отправились к Цзиньхун. Угощая нас помидорами с сахаром, она рассказывала о хунвэйбинских походах — в 1966—1967 годах их отряд четырежды обошел всю страну. Потом заговорили о пейзажах озера Сиху, о слепом музыканте Абине, о пятом томе «Избранного» Мао Цзэдуна, где почему-то вместо «дочистить» стояло «доделать [11] Схожие по звучанию слова. Исправить ошибку в рукописи не разрешалось из-за фанатичного преклонения перед Мао Цзэдуном. », о тенорах Ли Шуанцзяне и Ли Гуанси, у которых столь разные манеры пения, и о пиве — его так трудно купить. Притомились от этой говорильни, и Цзиньхун запустила магнитофон — какую-то мелодию, которую она будто бы сочинила еще в армии с помощью «электронного мозга». Мы с Чанцзяном сидели, позевывали, но музыку хвалили: «Ничего, что-то есть». Потом Цзиньхун вытащила альбомы.

До сих пор помню первое впечатление от них. Уголки потерты, загибаются, переплет пахнет прогорклым маслом, словно альбомы принадлежали раньше торговцу блинами. На обложке крупные иероглифы «Весна», и мне сразу вспомнилось, как мы копали ямы, опускали в них саженцы, а на полях ночи напролет ревели тракторы и два буйвола тянули допотопный плуг. Вспомнилось, как сорок дней не стихал ветер, трескались губы, проросла картошка, которую мы ели, пока не пошли свежие овощи. Появились яйца, мы топали за ними на рынок, и подмерзшая земля долго потом хранила наши следы.

Чуть ниже «Весны» шли две строчки помельче — «Избранные работы молодых художников к 5-летию КНР. Масло». Пятилетие? Значит, пятьдесят четвертый год, меня еще и на свете не было. А где же я был? Нигде? Трудно поверить. Неужели когда-то не существовало этого верзилы, шумного и безалаберного, занудливого и беспардонного?! Принялся листать альбом, но без всякого интереса: мазня холодных наблюдателей, которых, в сущности, ничто не волнует.

И вдруг — что-то сверкнуло перед глазами, кольнуло в сердце. Словно распахнулось внезапно окно в темном чулане, давно запертом на замок, и ворвался свет дня, солнца, зари, воды, пламени, молнии, влетели все ветры — востока, запада, юга, севера, ветры весны, ветры осени. Картина называлась «У озера». Две трети холста — искрящаяся поверхность воды. А не наше ли это озеро? Ну-ка, вглядись в эту рябь, в каждый блик, в небо, опрокинутое в воду! По ней скользили когда-то камешки, пущенные рукой малыша, и я кричал озеру: «Мальчик пишет иероглиф, пишет, пишет, не допишет...». Излюбленная присказка нашего детства, бессмысленная, не поддающаяся расшифровке — прямо «модернизм», «поток сознания». Когда же, однако, я успел вымахать в этакого детину, ничем, кроме роста, не выдающегося? С берега склонилась ива, дряхлый ствол пустил свежие побеги — старое и новое, время течет, мне уже девятнадцать! В детстве казалось, что девятнадцать лет — огромный, зрелый, всемогущий возраст! Под деревом виднелся силуэт молодого человека — крошечная, плоская тень, но мне хорошо знакомо все, о чем он думает, чему улыбается, чем увлекается и восхищается, чего ждет, что ищет. Мальчишкой я ходил к озеру за рыбой, раками, моллюсками, лягушками, высматривая лебедей (это, конечно, были феи), крабов (каждый казался волшебником — Сунь Укуном), зайчишек, таскающих репу, златоперых птиц, умеющих говорить, искал в дремучем лесу тайную хижину... А потом всему этому пришел конец, и в озере появились отражения хунсяобинов [12] Организация, в годы «культурной революции» подменившая пионерскую, хунвэйбины-школьники. — они высоко вскидывали кулаки в благоговейной здравице самому-самому красному солнцу их сердец. Тараща глаза на озеро, я ждал, когда оно откроет мне, где же прячется беглый помещик, убийца и поджигатель, отравивший в коммуне буйвола? Тогда я вступлю со злодеем в бой и доставлю на пункт общественной безопасности. А потом озеро вовсе отняли у меня, и я попал туда, где были лишь песок да ветер. Как же я вновь очутился на знакомом берегу? Эта зыбь, сладкий дух, к которому примешивается запах тлена, тень дерева и блики воды на моем лице, давно одряхлевшая, но год за годом пускающая свежие ветви ива... Что? Какая перечная паста? Ах, нет, спасибо, подожди-ка, что тут написано? «Ян Эньфу», кто это — «я-н-э-нь-ф-у»? Почему мне знакомо это имя? Да это же... мой отец!