Сергей Морозов - Великий полдень

Во вторых, в особняке, где располагался офис местных органов самоуправления, мне был отведен довольно таки обширный личный кабинет, на дверях которого засверкала свежая золоченая табличка с моим именем. Якобы для общения с народом кабинетик. Апартаменты. Я там, конечно, почти никогда не появлялся, чего от меня, впрочем, никто и не требовал, поскольку, как оказалось, у меня хватало других гораздо более масштабных, по сравнению с районной суетой, дел.

В третьих, и это, пожалуй, самое главное, теперь практически постоянно и с полным на то основанием я мог находиться в Москве. Многочисленные рабочие комиссии прочно обосновались в Шатровом Дворце, а раз в неделю в главном зале проходило расширенное заседание. Я с удовольствием пользовался любым случаем побыть в родных стенах.

Появилась у меня и надежда на собственные апартаменты в Москве. Сведущие люди подсказали, что мне следует обратиться с соответствующим заявлением непосредственно в центральный аппарат, в комиссию по жилищному фонду. Что, мол, для более плодотворной работы мне необходим офис в Москве, причем желательно поблизости от Шатрового Дворца. Я подал заявление и, как ни странно, очень скоро получил ответ, что мое заявление рассмотрено на заседании соответствующей комиссии, моя просьба признана в целом обоснованной, и возможности изыскиваются… В свое время, после нелицеприятных и даже унизительных объяснений с Папой, что неплохо бы мне (хотя бы как почетному гражданину и т. д.) обзавестись пусть самыми скромными, но собственными апартаментами в Москве, уязвленный в лучших чувствах, я плюнул — не надо, мол, мне Москвы, как-нибудь обойдусь без нее, — ан нет, как выяснилось, что еще как надо!..

Помимо приличного денежного содержания и продовольственного обеспечения, я обнаружил и вовсе неожиданную заботу о собственной персоне. Теперь около нашего дома и даже в подъезде появилась круглосуточная охрана. Россия тут была не причем. Как я выяснил у самих ребят в камуфляже, они дежурили по специальному Папиному распоряжению. Я также почувствовал, что Папа, если можно так выразиться, стал смотреть на меня более дружелюбно. Благосклоннее, что ли. В одну из наших встреч он даже потрепал меня по плечу, похвалил — «дескать, молодец, Серж, теперь на тебя можно положиться, зачтется тебе». Мне, конечно, его дружелюбие и благосклонность были, как говорится, по барабану, однако учитывая, что он как никак формально является отчимом девушки, которую я люблю, а также то, что с ним, с Папой, мне, вероятно, еще предстояло по этому поводу «официально» объясняться, потепление в отношениях с ним было, в общем то, совсем не лишним.

Но и этим дело не ограничилось. Выйдя утром из дома и, как обычно, направившись пешочком в Москву, я с немалым удивлением обнаружил, что меня сопровождают какие то двое. Они держались на некотором отдалении и изображали из себя обычных прохожих. Проходя КПП на центральном терминале, я было натравил на них внутреннюю службу безопасности, но служба безопасности сообщила, что все законно — они зарегистрированы в качестве моих личных телохранителей. Таким образом парочка стала таскаться за мной повсюду. Что называется, висели на хвосте, несмотря на то, что с безопасностью внутри Москвы все было в полном порядке. Приятного в этом, прямо скажем, оказалось мало. Хотя бы по той простой причине, что теперь о каждом моем шаге становилось известно Папе, и я не мог позволить себе беспрепятственно искать интимной встречи с Майей. Не говоря уж о том, что я вообще не привык к соглядатаям. В конце концов я не выдержал и обратился к Папе с просьбой убрать от меня топтунов, но Папа лишь усмехнулся: «Кажется, Серж, ты сам однажды сетовал, что у тебя нет охраны. Теперь ты стал очень нужный нам человек, и мы должны тебя беречь. Что если кому-нибудь вдруг придет в голову тебя грохнуть, а?» Я не нашелся, что на это возразить. Впрочем, довольно скоро я перестал обращать на топтунов внимание.

Я сам себе удивлялся. Со стороны, например, в глазах Мамы и Наташи, я должен был выглядеть человеком, который круто переменил свое отношение к жизни. Что называется взялся за ум. В некотором смысле меня как бы даже подменили. Стоило мне сделать всего один шаг из своей костяной башни, и передо мной распахнулся мир огромных возможностей. Первое время, правда, я еще ловил себя на том, что остатки прежнего скепсиса дают себя знать. Подобный недуг случается с натурами одаренными, но не избалованными вниманием света. Начинаешь ерничать и насмехаться над этим самым светом, — то есть над тем, чьим вниманием недостаточно избалован. Но я быстро излечился и прозрел. Возрождение России уже не казалась мне таким уж глупым и идиотским мероприятием. Я и в самом деле начал ощущать себя «партийным человеком». Во всяком случае не возражал против того, чтобы считаться таковым. В конце концов, ведь лозунги и идеи, которые провозглашались, содержали немало созвучного с тем, о чем я в свое время и сам размышлял. В частности, наши лидеры, наконец, осознали, что архитектура, архитектурные формы и вообще монументальная организация окружающего пространства способны самым решающим образом влиять на умы и общественное сознание в целом. Я стал повсюду желанным гостем, и самые разные люди постоянно интересовались моим мнением и спрашивали совета, — причем, не столько в отношении профессиональном, сколько в смысле новой государственной идеологии, которая разрабатывалась одновременно множеством групп и комитетов.

Нельзя сказать, что меня так уж задергали общественными поручениями. Если на то пошло, я и сам ощутил зуд деятельности. Ощутил, что подспудно начинают вызревать новые идеи.

Меня пригласили во вновь образованную экспертную группу, которая состояла из заслуженных деятелей науки и культуры. Группа была сформирована по личной инициативе Феди Голенищева, который не без основания полагал, что народная любовь, составлявшая главный предвыборный капитал, — это одно, а соответствующая идеология, под вывеской которой должен сколачиваться настоящий финансовый капитал, — это совершенно другое. Лично участвовать в работе нашей группы ему, конечно, было не досуг, но зато он поставил над нами своего непосредственного представителя и куратора — Петрушку.

Поначалу вид этого деятеля вызывал у всех нас естественный протест, однако мы довольно быстро к нему привыкли. Он аккуратно собирал стенограммы наших совещаний, делал скрупулезные выписки, а затем с тремя или четырьмя себе подобными молодыми людьми, которые ходили у него в помощниках наравне с прислугой за все, стряпал для Феди Голенищева регулярные резюме, сводки и рефераты. Гораздо больше меня удивило, когда однажды я увидел его входящим в офис Папы. Впрочем, я не придал тогда этому большого значения. Бог с ним, с Петрушкой, он сам был у наших как бы на посылках.