Сергей Морозов - Великий полдень

— Ну знаешь ли, — поджала губы Мама, — если уж ты вознамерился перестраивать всю свою жизнь, тебе волей не волей придется что-то менять, от чего-то отказываться. А как ты себе это представлял? Нельзя же чтобы все осталось как есть. Это просто невозможно.

— Александр должен жить дома, со своей семьей, — твердо сказал я. — С Наташей, с нашими старичками. А я… я бы мог жить где-нибудь поблизости, — последнюю фразу я выговорил уже не так уверенно.

— Хорошо, — терпеливо кивнула Мама, — пусть он живет дома, если ты так хочешь… Вообще-то, — медленно проговорила она, — мне всегда казалось, что вы относитесь к Деревне как к своему второму дому. Настоящему дому. — Я заметил, что Мама обижена моим упрямством. — Так ведь оно, по сути, и есть. В конце концов Александр мог бы там пожить временно. Пока все не утрясется… — Увидев, что я продолжаю яростно мотать головой, она сказала: — Ты еще забываешь о том, что Наташе тоже надо устраивать свою жизнь. Мне кажется, Александр с новым отчимом вполне могли бы подружиться. Тут нет ничего невероятного. Так бывает, и даже очень часто.

У меня даже не было слов, чтобы спорить с этой ужасной ересью. Я убито молчал.

— Да что ты в самом деле, — ободряюще хлопнула меня ладонью по колену Мама, — ничего страшного! Уверяю тебя!

Мама приоткрыла жалюзи, и мы выглянули в зал. Я немного перевел дух.

Петрушка уже закончил свое выступление и теперь, на правах спикера, приглашал на трибуну делегатов. Все выступления так или иначе выражали одну и ту же мысль, что пробил, дескать, исторический час и пора переходить к решающим действиям. Возрождать и объединять. Делегаты намекали на то, что аристократическая Москва должна подтвердить свое желание и готовность стать первой пядью новой России, отвоеванной и возрожденной усилиями нового движения, и тем самым вновь возложить на себя историческую объединительную миссию. Причем, в лице конкретных деятелей. Многие выступающие восторженно поглядывали то на Федю Голенищева, то на Папину ложу. Не знаю, как реагировал Папа, но сидевший в президиуме Федя Голенищев время от времени потрясал поднятыми над головой сцепленными ладонями и, широко улыбаясь, подмигивал делегатам: Москва, мол, Россия, Победа!..

— Не переживай, у тебя ведь еще есть время все обдумать, — сказала Мама, закрывая жалюзи и возвращаясь к нашему разговору. — По-моему, тут есть над чем хорошенько поразмыслить, а?

— Я и так только об этом и думаю, — вздохнул я.

— А как же иначе! Впереди у тебя совершенно новая жизнь.

— Если бы ты знала, как я мечтаю о ней! — воскликнул я и снова принялся объяснять Маме, как я, собственно, ее мыслю — эту свою будущую жизнь.

Мне было так приятно объяснять ей все это. Приятно было порассуждать о том, о чем я грезил лишь наедине с самим собой. О будущем гнездышке «поближе» к Москве. А еще лучше — в самой Москве. О том, как мы с Майей научимся понимать друг друга, заботиться друг о друге. Как Майя будет меня божественно вдохновлять и какие во мне начнут вызревать новые идеи и планы. Как мы сделаемся вдвое сильнее. Как она будет внимать словам мудрого мужчины (моим, то есть), а я буду нежно лелеять прекрасную молодую женщину, которая превратится в мою единомышленницу и помощницу.

Я говорил с большим жаром, но Мама слушала, как мне показалось, несколько рассеянно. Она кивала, изредка роняла что-нибудь вроде: «Да, да, конечно, все так и будет. Майя очень ценит твое мнение…» — будто не вполне меня понимала. Я попытался объяснить, как надеялся на то, что в московских апартаментах Майи мы бы могли свить это самое гнездышко, и посетовал, что самой Майе это почему-то до сих пор не пришло в голову. Напротив, она вся в заботах о том, как устроить в своих апартаментах какой-то офис.

— Ну да, все правильно, — с прежней рассеянностью кивнула Мама, — ей хочется действовать. Хочется иметь свое дело. И ты ей можешь в этом помочь. И чем больше ты будешь ей помогать, тем больше у вас будет общего, тем сильнее она будет тебя любить… Тебе ведь именно любви не хватало все эти годы, верно?

— Да, — доверчиво вздохнул я, — пожалуй.

— Бедненький, — пожалела меня Мама. — Меня так мучает совесть. Ты был нежным и ласковым, я помню. И страстным тоже. Ты, наверное, и сейчас таким остался. Так и не научился беззастенчиво использовать женщин.

Я удивленно взглянул на нее и, должно быть, немного покраснел.

— Очень часто женщины сами не возражают, чтобы их использовали, — с задумчивой улыбкой продолжала Мама. — Я, впрочем, не вижу ничего унизительного в том, что мужчина стремится использовать женщину по назначению. Любая нормальная женщина знает, что это даже очень приятно, когда тебя используют по назначению. Я, например, всегда считала себя именно такой женщиной. Да и твоя Наташа такая же. Настоящая женщина. Осознанно или нет, но мы, женщины, уважаем мужскую требовательность в постели. Независимо от нашего настроения или самочувствия. Даже когда жалуемся на головную боль и усталость. Видимо, в отличие от вас, мужчин, мы понимаем, что это, увы, вечно продолжаться не будет. Поэтому если требуется раз в три дня, то нате вам, пожалуйста, раз в три дня. Если каждый день — будьте так любезны каждый день. Если есть такое желание — то и слава Богу. Хоть по-русски, хоть по-французски. Хотя если по-французски, то можно, конечно, и каждый день. И мужу приятно, и жене не так утомительно… Наташа ведь нежна с тобой? Как ты считаешь?

— Да, наверное…

— Ты требователен, и она нежна с тобой… Куда хуже, — вздохнула Мама, — когда эта требовательность вдруг исчезает. У тебя, Серж, требовательность пока не исчезает, нет?

— Нет, все слава Богу, — скромно молвил я, не понимая, что за странную окраску начал принимать наш разговор.

— Ну да, знаю. Это хорошо. Тебя, думаю, еще надолго хватит. Но ты, если что, не пугайся, — еще страннее и многозначительнее усмехнулась она, — женщину, в отличие от мужчины, это не так шокирует. И уж конечно не приводит в отчаяние. В конце концов, мудрая женщина при желании всегда найдет способ заставить мужчину доставить ей удовольствие. В конце концов, она может найти себе другого мужчину, верно?

Мне вдруг пришло в голову, что все, что она говорит, имеет отношение прежде всего к ней самой. К ее собственной жизни.

— Честно говоря, я об этом как-то не думал, — неловко повернулся я.

— А как ты думаешь, — неожиданно горячо поинтересовалась Мама, — может быть, Майя напоминает тебе меня? Я имею в виду — напоминает как женщина, а?

— Что? Напоминает тебя?..

Я напряженно соображал. Такое неожиданное предположение содержало неприкрытую двусмысленность.

Вдруг я со смущением поймал себя на том, что бессознательно уставился на скрещенные, обтянутые темными колготками ноги Мамы и не спускаю с них глаз. Сердце у меня заколотилось. Мама сидела нога на ногу и едва касалась меня бедром. Ее крепкие гладкие ноги были обтянуты дымчатыми, почти черными колготками. Время от времени она напряженно покачивала черной лакированной туфлей, словно хотела как можно крепче сжать свои скрещенные ноги. От нее сильно, но чрезвычайно приятно пахло духами. Веяло знойным ароматом от нее ото всей — от густых золотистых волос, распущенных по плечам, от полной груди под розовой шелковой блузкой, от юбки и от напряженно скрещенных ног. Мне в голову тут же полезла всякая чепуха. Конкретно — об этой странной женской позе нога на ногу. Особенно, в подобной ситуации. Если бы, скажем, я, мужчина, заложил ногу на ногу и стал бы вот так же их сжимать, накачивая себя самого, словно насосом, то это, пожалуй, быстро превратилось в род известного самоистязания и самоублажения… У меня перехватило горло, словно я вдохнул горячего сухого воздуха. Молоко, которое я прихлебывал, лишь усугубляло это ощущение.