Владимир Митыпов - Геологическая поэма

. Я тожно митькой прикинулси — не видал, мол, не знаем… Мы ить тожа не пальцем деланы… Ну, закатали меня, болезного, пострашней прежнего… Однако ничё, ничё, не пропали мы, не загинули… и золотишко свое, еще отцом указанное, крепко помнили и таперича явились, значит, за ним… А ты спи, милай, спи… не просыпайси — тайге, ей лишние людишки ни к чаму… Гляжу, ты, паря, из этих будешь… из геволухов, по одежке твоей смекаю, по манаткам. Стало быть, для тайги нашей матушки вовсе вредный человек. Глазастый да рукастый. Борони бог, еще сыщешь ненароком тое золотишко, родителем нашим нам дарованное… А можа… сыскали уж, ай? Не знашь?.. Не знашь… И я тож… Не могу, никак не могу сыскать тое место. Видать, лукавый мне глаза-то отводит. Погляжу: вроде бы тое самое место, ан не то, не то… Ох, грехи наши, борони бог!.. Ну, спи, геволух… Оно и бравенько так-та: уснул человек — и уснул… никто его не трогал… слава богу, сам помер, сам. Так властям и скажем…

И тут стало темно и тихо. Замолчал кинопроектор, погас экран — так бывало, когда внезапно глох движок, дававший тот мизер энергии, благодаря которой возникала жизнь на белом полотне…

«А вот нет же! Не возьмешь!» — слепяще полыхнуло вдруг в мозгу — совсем как тогда, еще на той давней студенческой практике, когда Валентин, пытаясь обойти поверху скальный прижим над кипящей рекой Хангарул в хребтах Хамар-Дабана, как-то совсем неожиданно для себя оказался в совершенно непроходимом месте — на отвесной стене; ни тогда, ни позже он так и не смог понять, как он туда попал — просто лез шаг за шагом, а потом наступил такой момент, когда не стало пути ни вверх, ни вниз, ни вперед, ни назад, а внизу была полусотметровая пропасть. Вот тогда-то, в порыве какого-то остервенения, взметнулись в голове эти слова: «Нет, выберусь!» — и впервые для него всерьез, по-настоящему началось то, что называется борьбой за жизнь… И вот опять эти слова, эта мысль, подобно проблеску молнии, и Валентин всем своим существом сжался в тугой комок воли и мышц, не умом поняв, нет, а уловив по-звериному ощетинившимся инстинктом, что вот она, совсем рядом, — бездонная пропасть, от которой в смертной тоске и страхе извечно отшатывается все живое.

…Ясность пришла не сразу. Окружающее высветлялось, вернее — овеществлялось, медленно, постепенно. Сначала Валентин осознал, что он лежит на чем-то прохладном, мягком, затем рука его наткнулась на шершавый ствол дерева. Приглядевшись, он различил в вышине над собой черные лапы ветвей, а меж ними — редкие звезды, этаких хрупких золотых паучков с беспрестанно шевелящимися лапками лучей. По вершинам деревьев широким неторопливым прибоем прокатывался успокоительный шум с хвойной шепелявинкой. Валентин понял, что лежит навзничь на влажном мху и глубоко, жадно дышит ни с чем по прелести и живительности не сравнимым ночным таежным воздухом, сыроватым после дождя, отдающим грибами, маральником, смолой и брусникой. Чуть скосив глаза, он смутно разглядел приземистый силуэт зимовья, темного, безмолвного и как бы выжидательно застывшего. Первая и естественнейшая мысль: «Что со мной случилось?» — повлекла за собой столь же естественный ответ: да, он перенес странную и быстротечную болезнь, ибо все еще подташнивало и голова разламывалась, однако мир постепенно обретал свою всегдашнюю устойчивость, избавленную от всего бредового.

Человек исключительно здоровый, Валентин привык безоглядно полагаться на свой организм, и этот первый в жизни и такой непонятный, неожиданный сбой встревожил его, вызвал доселе незнакомое чувство полнейшей растерянности. Но геология приучает мыслить аналитически, поэтому Валентин начал с того, что принялся прокручивать в мозгу события, непосредственно предшествовавшие странному недугу.

За минувший день Валентин в приличном темпе, с неутомимостью хорошо отлаженного автомата прошел около пятидесяти километров. До приискового поселка Гирамдокана, судя по карте, оставалось еще тридцать с чем-то. Валентин мог и предпочел бы одолеть их теперь же, в один прием, без передышки, однако зарядивший с утра дождь, все продолжал моросить, а подступившая ночь начинала размывать тайгу сумеречной чернотой. Хочешь не хочешь, а надо было, не мешкая долго, отыскать хоть мало-мальски укрытое место и начать шуровать капитальный костер, что, учитывая непрекращающийся дождь, грозило стать делом малоприятным и затяжным. Валентин прекрасно понимал, что не следует с этим медлить, и однако же вычислительная машина подсознания, которая вела беспрерывный экспресс-анализ окружающего, почему-то выдавала настойчивый совет не спешить. Он продолжал идти все тем же ровным, уверенно съедающим расстояние шагом и одним лишь чутьем удерживал под ногами давно заброшенную, незаметную тропу.

Лиственная тайга, и без того смиренная и скучная, заметно поредела, зато стал чаще попадаться кустарник, и речка по левую руку, почти до этого не слышная, заложив в очередной раз крутую петлю, придвинулась ближе, глухо ворча на перекатах. Привычно рыскающий взгляд скорее угадал, чем узрел в загустевших сумерках несколько толстых пней в стороне от тропы. Валентин тотчас же свернул к ним, на всякий случай тронул ладонью. Так и есть — рублено топором. Столь солидные деревья валят для строительства, а не для случайного костра, это понятно любому. Наверняка где-то неподалеку должна быть зимовьюшка, если, конечно, она еще уцелела. У самой реки ее вряд ли могли поставить, скорее всего она где-то справа, на возвышенности, укрыта под лесом, но от нее как-никак должна быть тропинка к воде. Он быстро пошел вперед, всматриваясь в стороны и под ноги. Попались еще пни со следами топора, как и те, первые. Тогда он уверенно взял вправо и, немного поплутав меж мокрых деревьев, набрел на низкую скособоченную избушку. Это было чистейшим везением, поскольку Валентин страшно спешил и, невзирая на рельеф, предельно спрямлял путь, — он шел строго по азимуту, в стороне от людских троп, издавна проложенных по долинам рек, через удобные перевалы. Стояло уже то время, когда, согласно пословице, все кошки серы, но даже в густоте сумерков ветхое строение резко отличалось от всего окружающего какой-то особенной безжизненностью и словно бы желанием стать как можно незаметней. Валентин отметил растущую у самого порога траву — безошибочное свидетельство того, что жильем этим пользовались мало. Охотничье зимовье, решил Валентин. Дверь поддалась со второго рывка, как бы испуганно вскрикнув, зовя кого-то на помощь, и сразу же вслед за этим предсмертно застонала проржавевшими петлями. За порогом стояла плотная, как вар, чернота, тянуло промозглым холодом и плесенью. В глубине что-то осторожно ворохнулось и тут же притихло.

Читать дальше