Владимир Митыпов - Геологическая поэма

Валентин извлек из насквозь промокшего нагрудного кармана резиновый мешочек со штормовыми спичками, чиркнул и, морщась от сильного режущего света, осмотрел внутренность зимовья. Против ожидания, оно выглядело сносно. Справа, вдоль всей стены, тянулись нары; напротив входа, в центре, стояла печь из железной бочки, попавшей сюда леший знает как и когда — скорее всего, еще задолго до войны, в пору большого шастанья полудиких старательских ватаг. Дров было столько, что становилось ясно: это уже запас для себя, а не предусмотренная пресловутым таежным этикетом добрая услуга тем, кто заглянет сюда после тебя. Начав растапливать печь, Валентин обратил внимание на то, что поленья сыроваты, — следовательно, заготовлены сравнительно недавно. Впрочем, горели они сносно, и к тому времени, когда он принес котелок воды и несколько сухих сучьев, в зимовье ощутимо потеплело.

Свет из неровного выреза в днище бочки падал на черную бревенчатую стену с лезущими из пазов клочьями мха и, отражаясь, придавал низкому тесному помещению мрачноватый облик не то топящейся по черному бани, не то деревенской кузни. Неустойчивый полумрак сменялся в дальних углах и под нарами холодной, словно бы липкой темнотой.

Не теряя времени, Валентин разделся и, удачно приспособив топорной работы скамью с подломанной ножкой, развесил перед огнем мокрый энцефалитный костюм. Теперь можно было позволить себе ознакомиться со своим кратковременным жилищем. И тут выявилось нечто странное — посреди притулившегося подле нар стола, сколоченного грубо, но надежно, стоял старательский лоток с высохшими остатками пищи, видимо каши. Валентин знавал рабочего, промывальщика шлихов, который кормил из лотка свою собаку, но чтобы подобным образом ел человек… Впрочем, чего ни случается на свете!.. Продолжая осмотр зимовья, он обнаружил на нарах козью доху, исстари именуемую в Сибири яманьей, хоть и поношенную изрядно, однако вполне еще добротную. Аккуратно сложенная, она явно была оставлена здесь на время, но никоим образом не брошена навсегда. Выходит, зимовье не столь уж и забыто. Что ж, приятно это сознавать… А вот следующая находка повергла Валентина в большое недоумение — в резком, будто бы от газосветной лампы, свете штормовой спички в углу над нарами тускло заблистал узорчатый оклад иконы, столь же темной, как закопченные стены. Это был предмет, который Валентину никогда еще не встречался в таежных зимовьях, да и не доводилось ему слышать ни о чем подобном. Своеобразная, однако, личность обитала здесь… Но размышлять далее на эту тему не было времени — закипела вода, и надо было заваривать чай, потом поужинать в темпе, досушить одежду и — коль уж приходится тратить попусту драгоценное время на эту ночевку — быстренько заснуть, сполна используя для отдыха каждую минуту, потому что завтрашний день, несмотря на всю свою неопределенность, должен был получиться нервным и хлопотным.

Действуя, по своему обыкновению, сноровисто и несуетливо, он уже минут через тридцать управился со всем и, одетый в сухую, даже еще немного горячую энцефалитку, пристроив под голову рюкзак, укрывшись ватником, растянулся на нарах.

В бочке-печи, упорно не поддаваясь огню, шипели и потрескивали сыроватые поленья, которых должно было хватить почти до рассвета. Угрюмые отблески на стене периодически разгорались и меркли. Снаружи доносился приглушенный слитный шорох дождя. Под этот располагающий ко сну звук Валентин без всяких усилий отключился от всех минувших и предстоящих забот, предварительно запрограммировав себя проснуться в четыре часа утра. Через минуту он уже спал сном здорового и хорошо поработавшего человека…

Вот так оно все и было. А дальше — болезненный кошмар, провал памяти: Валентин не мог вспомнить, как выбрался из зимовья и очутился здесь.

Дверь была распахнута. Тихо за ней, темно, спокойно без обману. Однако Валентин переступил порог с некоторой настороженностью. Подозрительно принюхался, зажег спичку и тщательно исследовал печь. Да, конструкция первобытно проста — бочка да дымоход из дикого камня. Никаких задвижек, заслонок или чего-то похожего. Прямая тяга напроход… Несгоревшие поленья мертво чернели, продолжая чуть-чуть дымить в каком-то зловещем безмолвии, вкрадчиво, ползуче. Так, так… Валентин посмотрел на часы: четыре утра. Решив эксперимента ради протопить печь еще раз, он разворошил едва тлеющие под пеплом угли, вздул огонь. Минут десять заняла зарядка на свежем, игольчато знобком воздухе, после чего он, раздетый до пояса, отправился умываться.

Еще метров за тридцать до русла под ногами захлюпало, зачавкало, подошвы кирзовых сапог стали разъезжаться на кочках.

Валентин любил реки, но не такие, а горные. Когда-то на первом курсе его вдруг поразила фраза «геологическая работа рек». И с тех пор в шуме горных вод ему всегда слышались слитные звуки мастерской в разгаре трудового дня: шорохи пил и рубанков, стуки топоров, молотков, долот, хруст коловоротов…

Встретив в маршруте место, где вода шла по скальным выходам, Валентин старался задержаться на некоторое время. Среди углублений в камне, плавных вмятин, выемок, выточенных, вылизанных рекой за многие тысячелетия, почти всегда отыскивалось некое подобие широкого развалистого кресла. Там он и устраивался. Замирал, глядя на нескончаемо несущийся поток. Сквозь прозрачные струи он видел дно — чистейшее каменное ложе, и ему казалось, что оно усиливает подводные звуки, как резонатор. Через минуту-другую он начинал различать в рокоте реки глухие редкие буханья: то река где-то перекатывала валуны — словно гнала медлительную отару овец. Слышался ему также поминутный стук перемещаемых галек. И как фон — несмолкающий шорох, шуршанье ползущего по дну песка. «Геологическая работа рек», — вспоминались Валентину давнишние слова, которые неизменно вытягивали за собой другие — запавшие в память строки из чьих-то стихов:

Если реки лишаются необходимости работать, пропиливая путь через гранитные массивы гор, а благополучно катят свои воды по низменным равнинам, то они начинают меандрировать, то есть выписывать различные праздные зигзаги, хитро вилять из стороны в сторону и наконец, словно взбесясь от безделья, принимаются душить сами себя, заваливая собственные русла своими же наносами, превращая родные берега в застойные гнилые болота.

Река, возле которой стоял сейчас Валентин, напоминала ему мастерового, забывшего свое ремесло. Больше того — мастерового, который от тягот истинного дела перебежал на легкий хлеб халтуры. Был когда-то творец, дерзатель, мастер — золотые руки, а теперь — ни высокой цели в нем самом, ни возвышающего момента в окружающем. Все низменно.