Григорий Ряжский - Четыре Любови

Лева вздохнул:

— Она, мам, сейчас не пробирки моет, а химию преподает в школе. И не замужем.

— Ну вот и пусть преподает, — оборвала дискуссию мать. — А не за алкоголика замуж собирается.

Почему такое предложение сына с ее точки зрения выглядело идиотизмом, она объяснить, наверное, не смогла бы. Да и потребности никогда в этом не имела. Просто импульсы, моментально зарождавшиеся в неравнодушном материнском организме, распространялись, судя по всему, со скоростью, значительно опережающей самую стремительную скорость на свете — скорость мысли.

Жизнь в одном пространстве с молодыми, тем не менее, началась на редкость непредсказуемо: тихо и мирно. Девочку свекровь игнорировала, а Люба, к ее великому огорчению, никак не давала ей повода для жизненно необходимых пульсаций, бравших начало в височных долях головы.

«Расчетливая… — подумала она как-то про невестку не без доли уважения, — и, машинально прибавив к ней для парности Маленькую Любу, передумала мысль, внеся нужное уточнение: — К наследству подбираются. Нужно переложить камни подальше…»

Если бы тогда, за пять минут до рождения дочери, кто-нибудь спросил двадцатипятилетнюю Любу, недавнюю выпускницу истфака МГУ, молодого искусствоведа, почему она, несмотря на последнюю, самую мучительную родовую схватку, решила в столь неответственный для такого дела момент назвать своего ребенка Любой, она вряд ли смогла бы вразумительно ответить. Имя, в точности повторяющее ее собственное, просто возникло само собой, вывернувшись откуда-то изнутри, из-под ложечки, прижимавшей его до поры до времени там, в неясном и тревожном пространстве между животом и головой.

Девочка получилась маленькой, меньше, как ей показалось, чем того требовала будущая жизнь, но в то же время — очень славной, с миниатюрными пальчиками на руках и ногах, пухлой складчатой попкой и неожиданно длинными черными волосами на маленькой кричащей головке.

— Есть! — радостно выкрикнул молодой врач-акушер, после того как снова нажал локтем на верх Любиного живота. Показалась головка, и стало ясно, что кесарить теперь не придется. Он принял на руки первенца, благополучно завершившего выход в человечество, и с восторгом неопытного специалиста, неожиданно для себя самого сделавшего работу хорошо, поднес ребенка совсем близко к ней: — Девочка у вас, мамочка!

Настолько близко поднес, что лица Любочкиного Люба рассмотреть хорошо не смогла, но зато успела почувствовать, как остатки боли в момент откатили, отхлынули, как внутри у нее стало просторно и непривычно пусто, не там, где ныло и тревожило, а ниже, за брюшиной, в самой сердцевине прошлой боли. В том месте же, где была «под-ложечка», где Любочка придумалась и получилась — сначала сама, а потом уже и это имя — стало, наоборот, тепло и нежно, будто кто-то разминал и поглаживал, не объясняя, для чего это делается. Любочка тем временем растянула рот в широкой безмолвной улыбке и снова прорезалась таким криком, что у Любы на миг остановилось сердце, и она в страхе посмотрела на врача. Тот подмигнул молодой матери и весело отреагировал:

— Ишь раздухарилась! Имечко хочет. Как звать-то тебя будут, марципанчик? — Он вопросительно посмотрел на Любу.

— Люба она, — с тихой радостью произнесла молодая мать. — Любочкой будет, как я… Только Маленькой…

Геник прилетел в роддом прямо из мастерской, как был: с неотмытыми как следует от краски пальцами, в прокуренной своей затасканной куртке и без шапки, несмотря на крепкий январский мороз. Машина его по обыкновению не завелась, и он добежал с Фрунзенской набережной до Пироговки за двенадцать минут, возбужденный, счастливый, с идиотской улыбкой на сильно небритой физиономии, свидетельствующей о том, что щетине этой дней не меньше, чем сроку, исчисляемому с начала последнего запоя. Про цветы и записку в палату для рожениц он не то что забыл, просто не подумал вообще, не свел необходимые концы с нужными началами. В результате никуда его не пустили и получилось, что он просто постоял в предбаннике. Обмозговав там же ситуацию, он двинул к ближайшему магазину придумывать имя дочке. Товарища по счастью он искал недолго, поскольку деньги за последний макет еще закончились не совсем.

— Как жену-то звать? — спросил его найденный партнер, тоже небритый, но без сильно выраженного, как у Геньки, творческого начала. — Бабу-то твою…

— Любой, — ответил счастливый отец.

— Тогда Валей девку назови, — предложил почему-то мужик неожиданно смелую версию. — Как у Терешковой чтоб было имечко. Космонавтское. — И попросил два рубля до завтра с отдачей в том же месте в то же время.

— Никогда, — твердо возразил Геник. — Никогда моя дочь не будет с мужицким именем жить. — И совсем уже нетрезво добавил: — Не желаю подобной демократии для моего ребенка. В вербальном, конечно, смысле.

Мужик уважительно посмотрел на Геника, сосредоточился и сделал новое предложение, не менее неожиданное, чем первое:

— Тогда кроме Любки ничего не остается больше. Чтоб проверено было уже. И не запутаться…

Предложение мужиково понравилось, и рубли Генька дал, однако на встречу не явился. В назначенный час он уже почти не вспоминал о ребенке, его имени и жене Любе, потому что в связи с рождением дочери ушел в запой уже настоящий, без самообмана и неоправданных перерывов.

Домой из роддома Люба не вернулась. Она поймала такси и поехала к матери, в их пятиэтажку в Бирюлево-Товарном — жить дальше уже без Генриха. И когда через две недели Геник вышел из запоя и начал разыскивать жену, а, разыскав, узнал заодно, что дочь его — тоже Люба, Любовь Генриховна, он ничуть не удивился, а воспринял это должным образом — так, будто готовился всю трезвую часть своей бестолковой жизни назвать своего ребенка именно этим именем.

Лет до двенадцати Люба Маленькая хлопот семье не доставляла совершенно. Единственным моментом семейного сопротивления было то, что Любовь Львовну она упрямо называла бабаней или реже — бабой Любой, чем вызывала ее гнев. Правда, в таких случаях она быстро прикрывала рот ладошкой и с откровенно поддельным испугом ахала:

— Ой, я забыла. Я не нарочно…

Свекровь замирала на месте, глаз ее холодел, и она выдавливала из себя через плотно сжатые губы что-то среднее между шипением гремучей змеи и жужжанием шмеля:

— Я ж-ж-ж-е прос-с-с-ила вас… Предупреж-ж-ж-дал-л-а… — При этом она всегда смотрела в Левину сторону.

Леве потом приходилось объясняться с матерью, после каждого такого случая:

— Она же ребенок, мам. Она рассчитывает на ответную ласку.

— Она не твой ребенок! — Мать успокаивалась небыстро. Быстро — не входило в ее планы: не получалось нужной подпитки. — И не моя внучка! Они не должны рассчитывать в этом доме ни на что особенное…