Моника Фагерхольм - Американка

Но все же их было жаль. Вполне веселые порознь, вполне веселые во всех других случаях. Но вместе — почему так случалось? А сами они словно об этом и не догадывались.

Было жаль Никто Херман. Это же ясно. Аландцу не следовало никогда… что она теперь вообразила, с ней.

Но и Аландца было жаль тоже. Никто Херман не следовало никогда… что он себе вообразил, с ним.

И вот оба сидят и пытаются держаться друг с другом наилучшим образом, но все же ничего не выходит.

Итак, значит, был понедельник после спортивных каникул, середина дня, ученики снова в школе. Аландец на работе, Никто Херман в своей квартире в городе у моря, где она жила в течение рабочей недели (Аландец настаивал, чтобы они жили порознь) и писала свою диссертацию; полдня собирала материал, а вторые полдня писала. Она снова сменила тему, вернее, еще немного ее сузила.

— До более обозримого формата, — объяснила она Аландцу. — Работать над такой темой — цель более реалистичная.

— Угу, — отвечал Аландец, пытаясь изобразить интерес.

Ну, итак, прочь оттуда. Сандра снова вышла в мир, из дома. И теперь шла по лесу к озеру Буле, где есть отличная конькобежная дорожка. По пути, почти с самого начала, она чувствовала, что за ней наблюдают. В кустах стоял мальчишка и смотрел на нее. Только он уже был никакой не мальчишка.

Это был Бенгт, ему в декабре исполнилось двадцать.

Сейчас это произойдет. Встреча. После того как столько воды утекло и превратилось в лед. После зимы, темноты. Льда. И смерти. Теперь, на весеннем солнышке.

И тогда Дорис-в-Сандре сказала Сандре: станцуй на моей могиле.

Как это?

Сандра села на твердый сугроб и зашнуровала коньки, а потом вышла на лед. Ледяная принцесса на большой сверкающей сцене, перед невидимой публикой.

Дорис День будет ТАНЦЕВАТЬ.

Покажи, что ты умеешь.

И — плюх. Она шлепнулась задницей на лед. Очень неловко. Ноги Сандры оказались слишком большими для этих проклятых коньков и горели как в огне. Сандра ненавидела кататься на коньках. Теперь она это вспомнила. И свой упорный отказ вообще надевать коньки.

Я не смогу станцевать для тебя, Дорис. Коньки мне малы. Ноги у меня выросли, и пальцы стали такими длинными и толстыми. Просто огроменными.

А ноги после стольких лет, проведенных в постели, словно желе. И дрожат, словно тонюсенькие ножки Бемби. Дрожь. Возможно, издалека это и кажется трогательным, но ощущается как обычные судороги… короче говоря, там, на солнце, она поняла, что не сможет танцевать, а то снова шлепнется. Так что нечего тянуть, она обернулась в ту сторону, где были глаза, и крикнула: «Иди же. Чего ты ждешь?»

Выходит, это она начала игру, она первая обнаружила себя. Вскоре, всего полчаса спустя, они оказались в сарае Бенку.

Желание. Кожа. Тело. Желание. Кожа. Тело. Это только слова, плохо передающие то, что произошло, когда они, неловко стянув друг с друга одежду, наконец соединились как мужчина и женщина. Неловко, да…

Теперь я точно зацелована, подумает Сандра перед зеркалом в крошечном туалете Бенку. Все еще при свете дня. Она не сможет оторвать взгляда от своего бледного лица и посиневших, распухших губ и почувствует себя почти счастливой.

Но сперва: возбуждение от ощущения его рук повсюду, все тело бьет дрожь и в животе кружатся бабочки. Этого она хотела, так прежде не бывало. Ни с ним, ни с Дорис. Потому что теперь все по-новому, она так решила: все будет новым и неслыханным.

Он вошел в нее, приподнял бедра, ее раздвинутые ноги смешно торчали в стороны, она обвила ими его ноги, и все пошло очень быстро и очень медленно. Вот это и случилось, случилось, стучало в ней.

Он выгибал спину, словно перо, голая грудь выпячивалась вперед, была выставлена напоказ, словно у святого Себастьяна, исколотого стрелами, он тяжело дышал, и теплые волны накатывали на нее.

Назад в комнату.

Показались чужими. Слова. Большая их часть казалась ей чужой после смерти Дорис. Прежде всего, слова, которые описывали различные чувства. Как они были связаны с чувствами и психическим состоянием, к которому они относились? Да и существовала ли вообще такая связь? Это было неясно.

— Я расписываюсь во всем, Дорис. Я — аномалия.

Сандра лежала на кровати в своей комнате и разговаривала с Дорис, это был ее спасательный канат. Но не с той Дорис, которая еще совсем недавно была жива, а с другой, наполовину выдуманной и созданной ею самой. Дорис-конструкция, которая не более жива, чем Дорис из плоти и крови, но которая ей необходима — на ней все держится. Дорис, с которой можно разговаривать. Этим она и занималась, лежа в кровати, когда не мастурбировала и не спала. Разговаривала с Дорис, которая, как она знала, не существовала, которую она выдумала.

Мастурбация была не столько сексом, сколько попыткой создать собственное пространство по ту сторону внешнего мира. По ту сторону мира и неприятных фактов в нем. В том числе и того факта, что Дорис Флинкенберг мертва.

Это было как сон. Это уносило ее прочь.

Но оставалась память тела.

— Все же я никудышная лесбиянка, — произносила она с осуждением, лежа одна в кровати в комнате с задернутыми занавесками, не зная — день там или ночь. — Ты должна простить меня.

Это не играет никакой роли, отвечала ей Дорис Флинкенберг очень ясно, и больше ей нечего было сказать, лишь пальцы на ощупь двигались вниз по телу — между ног и дальше.

«Сексуальность — это общение и креативность», — было написано красными буквами в брошюре, которую как-то раздавали им в школе. Сандра вспомнила это, когда достигла своего трехсотмиллионного самовызванного оргазма там, на супружеской кровати, в темной комнате в самой болотистой части леса, и не смогла сдержать улыбку.

Общение и креативность.

— Господи, — сказала она Дорис Флинкенберг внутри себя, и Дорис рассмеялась. Улыбнулась мокрым ртом, показала сверкающие зубы. — Чему только не научишься, всякому вздору.

Это произошло во время нервного срыва или сразу после. Но сам приступ начался так. Через пять недель после смерти Дорис, незадолго до Рождества, в субботу вечером Сандра была в гостях в семье Блументалей. Самый обыкновенный субботний вечер, когда родители дома. Мама и папа Блументали были в бане этажом ниже, а их дочь Биргитта и Сандра сидели в их миленькой гостиной — смотрели телевизор и тайком опорожняли изобильный бар, который родители держали для показухи. Они были трезвенники: отец — детский врач, мама — медицинская сестра, но она служила в поселковой управе. Приступ начался в этой гостиной, пока родители Блументали одевались после бани. Бах, они услышали сильный удар, когда Сандра рухнула на пол в полубессознательном состоянии. «Война началась», — успела подумать фру Блументаль, у которой остались с детства тяжелые воспоминания о бомбежках в городе у моря во время войны; она вскрикнула, громко, по-детски. Но через секунду взяла себя в руки и бросилась наверх. Увидев девочку, лежащую на полу — не их собственную дочь, слава богу, — она закатала рукава и бросилась оказывать первую помощь; но это не требовалось, так сказал ее муж, детский врач, который тоже оказался возле больной. Опасности для жизни не было. Сандра Вэрн просто-напросто упала в обморок, очевидно от перенапряжения, что вполне понятно, после всего, что случилось. А объяснения и раскаянья их дочери, к тому же слегка пьяной, его в тот момент не волновали. Как врач он сразу понял, что случившееся никак не связано с алкоголем, сколько бы Биргитта Блументаль в полуистерике и опьянении ни лепетала за его спиной свои детские признания: «Мы только попробовали».