Амитав Гош - Маковое Море

Али хотел что-то сказать, но Захарий его оборвал:

— Не уговаривай, иначе придется доложить капитану. Ты понял?

Боцман Али глубоко вздохнул.

— Да, — кивнул он.

— Вот и хорошо. — Захарий пошел к рубке, но, обернувшись, добавил: — Не вздумай что-нибудь учудить. Я с тебя глаз не спущу.

Поглаживая усы, боцман ухмыльнулся:

— Зикри-малум шибко хитрый, да? Серанг Али не тягаться.

Весть о свадьбе Хиру волной пронеслась по трюму, образуя возбужденные водовороты; наконец-то после многих злосчастий произошло нечто иное, что, по выражению Дити, заставило всех смеяться сквозь слезы — духва ме сабке хасавели.

Естественно, организационные дела легли на плечи всеми признанной братанихи. Нужен ли обряд тилака? [73] Тилака — священный символ, который глиной, пеплом, сандаловой пастой или краской наносят на лоб и тело. Замужняя женщина носит точку посредине лба, девица — меж бровей. Тон Дити обрел ворчливость, свойственную тем, кто обременен утомительными хлопотами по устройству семейного праздника: а как насчет шафрана и куркумы? [74] Важный свадебный ритуал — восхваление желтого цвета, который ассоциируется с цветом солнца и служит символом верности. Гости на свадьбе красят лбы и обсыпают друг друга желтым порошком.

Всех женщин волновали вопросы: кохбар [75] Кохбар — празднично украшенная комната жениха и невесты, в которой начинается и заканчивается брачная церемония, длящаяся четыре дня (у некоторых каст пять дней). будет? Что за свадьба без опочивальни? Наверное, ее можно выгородить тряпками и циновками? А как быть с костром, вокруг которого надо сделать семь священных кругов? Может, сойдет лампа или свеча?

— Ишь разболтались! — брюзжала Дити. — Нельзя все решать самим! Мы ведь не знаем обычаев со стороны парня.

— Парня? — Все просто рухнули от смеха. — Какой он парень? Он мужик!

— На свадьбе всякий жених — парень. Почему он не может снова стать парнем?

— А как насчет приданого и подарков?

— Ладно, доберемся на место, подарим ему козу.

— Ну хватит! Чего ржете?

В одном все были единодушны: тянуть нечего, дело надо провернуть по-быстрому. Стороны договорились: следующий день будет целиком посвящен свадьбе.

Меньше всех радовалась Муния.

— Вообрази, что всю жизнь надо прожить с таким мужем! — сказала она Полетт. — Я бы ни за что не согласилась.

— А какого ты хочешь?

— Такого, чтобы показал мне кусочек мира.

— Ага. Скажем, ласкар? — поддразнила Полетт.

— Хотя бы, — хихикнула Муния.

Только повитуха Сарджу все никак не могла оправиться от морской болезни; еда и питье в ней не держались, она страшно исхудала, и казалось, будто последние искры жизни теплятся лишь в ее темных глазах. На палубу Сарджу подняться не могла, и женщины приносили ее порцию в трюм, надеясь, что хоть кусочек съестного удастся протолкнуть меж ее губ.

Однажды гирмиты еще ужинали, когда Дити сошла вниз — была ее очередь кормить повитуху. В сумрачном пустом трюме, освещенном лишь парой ламп, съежившаяся фигурка Сарджу выглядела невероятно жалко.

— Ну как ты, сестра? — с наигранной бодростью спросила Дити. — Сегодня получше?

Повитуха не ответила и только быстрым взглядом окинула трюм. Убедившись, что вокруг никого, она схватила Дити за руку и потянула к себе:

— Иди сюда, я хочу кое-что сказать.

— Слушаю тебя, сестра.

— Больше не могу, — прошептала Сарджу. — Сил нет…

— Ну зачем ты так? — укорила Дити. — Надо кушать, и тогда сразу поправишься.

Сарджу нетерпеливо сморщилась:

— Времени мало, дай сказать. Истинно говорю: я не доживу до конца путешествия.

— С чего ты взяла? Тебе полегчает.

— Поздно. — Глаза повитухи лихорадочно блестели. — Уж такого я навидалась. Я знаю, что помру, но прежде хочу кое-что тебе показать. — Из-под головы она вытащила сверток, служивший ей подушкой, и подтолкнула его Дити. — Вот. Разверни.

— Зачем?

Просьба удивила, поскольку Сарджу никогда не открывала сверток на людях. Она так о нем пеклась, что соседки частенько посмеивались над ней, гадая о таинственной поклаже. Дити не одобряла насмешки; скрытность пожилой женщины, которая трясется над дорогими ее сердцу вещицами, она считала обычным бзиком. Ясно, что повитухе было непросто решиться на просьбу.

— Ты вправду хочешь, чтобы я открыла?

— Давай скорее, пока кто-нибудь не пришел.

Дити предполагала, что в свертке хранятся старые муслиновые тряпки да что-нибудь из кухонной утвари, — так и оказалось: древняя одежонка и деревянные ложки.

— Дай-ка сюда. — Тонкой, как хворостина, рукой Сарджу ухватила мешочек размером с ее усохший кулак, понюхала и передала Дити: — Знаешь, что это?

На ощупь — семена. Дити тотчас узнала аромат:

— Конопля! Конопляное семя.

Сарджу кивнула и подала ей другой мешочек:

— А это что?

Нюхнув раз-другой, Дити определила:

— Дурман-трава.

— Тебе известно, для чего она? — шепнула Сарджу.

— Да.

— Я знала, что лишь ты их оценишь, — слабо улыбнулась Сарджу. — А вот самое-самое… — Она подала третий мешочек. — Береги его пуще глаза, здесь невообразимое богатство — семя лучшего бенаресского мака.

Дити сунула пальцы в мешочек и, ощутив знакомые крупинки, мысленно перенеслась в окрестности Гхазипура. Она будто вновь сидела в своем дворе и вместе с Кабутри из горсти маковых семечек готовила алупост. Как же так: полжизни угрохала на маки и не сообразила взять с собой семена — хотя бы на память?

Дити протянула мешочек Сарджу, но та отпихнула ее руку.

— Они твои, бери и храни. Сообразишь, как использовать коноплю и дурман. Никому не говори и не показывай. Лежать они могут долго. Спрячь, покуда не понадобятся, они дороже любого богатства. В свертке еще обычные специи. Как помру, раздай остальным. Но эти семена — только тебе.

— Почему мне?

Дрожащей рукой Сарджу показала на образы, нарисованные на балке:

— Потому что я хочу быть там. Чтобы меня поминали в твоем святилище.

— Ты будешь, сестра. — Дити сжала ее руку. — Непременно.

— Спрячь семена, пока никто не видит.

— Да, хорошо…

К еде повитуха не притронулась; Дити отнесла миску на палубу. Калуа на корточках сидел под баркасом, и она умостилась рядышком, слушая вздохи напружинившихся парусов. Под ногтем ее большого пальца застряло маковое семечко. Дити подняла взгляд к небесному своду, усыпанному звездами. В другую ночь она бы привычно обшарила небо в поисках планеты, которую считала вершителем своей судьбы, однако нынче взгляд ее вернулся к зажатой в пальцах крупинке. Дити вдруг поняла, что не планета правит ее жизнью, а вот это крохотное зернышко — щедрое и обездоливающее, милосердное и убивающее, ласковое и мстящее. Вот кто ее Шани, ее Сатурн.