Уильям Гэсс - Картезианская соната

Рифф протер глаза, словно их залило водою. По левую руку, напротив дивана, стояла та самая большая кровать с сундуком и тумбочками с обеих сторон. Мало того, в уголке еще и креслице приткнулось. Нет, слева от кровати, рядом с другим окном вовсе не тумбочка, а шкафчик, — подойдя поближе, он выяснил, что окно не только смотрит во двор с садом, но и служит опорой для кондиционера. Он чуть раздвинул занавески: клумбы, лужайка, дорожка — опять-таки вымощенная кирпичом, уголок патио, какие-то низкорослые вечнозеленые растения, цветы в вазонах. У внутренней стены, где, как он знал, была как минимум одна запирающаяся дверь, стоял комод с вычурными ручками и витыми ножками (надо полагать, предположил он, для белья, рубашек и носков) — как раз на полпути между его, Риффа, входной дверью и той, которую предположительно держали запертой. Попытка заглянуть в замочную скважину (чем-то заткнутую, наверно, ключом) не удалась; Рифф вернулся к садовому окну и нашел отличный письменный столик со стулом в комплекте. Хо-хо! Его личный письменный стол! А на стуле подушка — толстая, круглая, да еще и вышитая. И секретер, но какой! Резьба… орнаменты… такая себе трехъярусная башенка…

Что из этих вещей можно было представить как оборудование, требующее амортизационных расходов? Рифф сообразил, что не знает, как оценивают антикварную мебель. Ведь всем этим пользуются, а не держат в витринах, чтобы восхищаться. А как, кстати, со страховкой? Кто оценит риски? По привычке он попытался промерить все, что видел, долларом, но душа к этому не лежала.

Двери служат для сообщения между комнатами. Для этого их и придумали. Следовательно, ежели имеется ключ… короче, другие постояльцы могут войти к нему, а он даже заглянуть к ним не может. Это несправедливо. Слегка волнуясь, Рифф пощупал деревянную крышку стола, потом медленно огляделся, потрясенный и восторженный, как тот малыш в магазине игрушек, где он работал нынче утром. Там было полно древних деревянных кубиков и кроваток, машинок и мишек. Деревянные куклы, вспомнил Рифф, с поблекшими личиками. «Хотите добрый совет? — сказал он на прощание. — У вас там, кажется, есть сарай, да? Так вот, я на вашем месте раззвонил бы, что там полно нового товару, запихал туда все эти деревяшки, поджег и подал заявление о возмещении убытков. Соберите пачку старых счетов. Пусть там, скажем, будет написано, что вы приобрели портсигар индейский ручной работы в марте девятьсот девяносто второго за сто девяносто два доллара с мелочью. Никаких круглых цифр. На старой бумаге. Выцветшими фиолетовыми чернилами. А потом — фьююю! Все пустить по ветру. С дымом. И ваш бизнес из серо-бурого становится малиновым. А все эти дорогие игрушки улетели к боженьке на облачке. Покупки, сделанные за океаном, трудно проверить. Марионетки из Праги — ах, ах, даже пепла не осталось. И никто не узнает!» Продавец промолчал, просто кивнул. Уходя, Рифф добавил: «И не цепляйтесь вы за это барахло!»

Теперь следовало умыться и сойти вниз. А то начнут удивляться, чего это он замешкался, а Рифф не хотел их удивлять. Ковер, толстый, как звериная шкура, покрывал сплошь весь пол спальни, его протянули и в ванную, только поверх пушистого ворса и кудрявой каймы положили еще и зеленую циновку, что-то вроде спасательного плотика у львиных ног античной глубокой ванны, упершихся в кафель. Рифф вытаращил глаза и присвистнул. Умереть и не встать! Ну что ж, он не копуша, раз-два и будет готово! Рядом с ванной — придавая ей по контрасту уже не старинный, а какой-то доисторический вид — был установлен современнейший унитаз, буквально сверкающий, как свежевымытое лицо. Он ни за что не осмелился бы, восседая на нем, распевать «О соле мио, поедем в Рио!». Это вам не будочка деревенского сортира, а прямо-таки римская баня, с собственным шкафчиком, со своей батареей, выкрашенной серебрянкой. Окно с жалюзи, а между окном и батареей — дубовый умывальник, а над ним высокий матовый светильник в чем-то столь же высоком… ах, чтоб тебя, слов нет! — Риффу это показалось здоровенной деревянной катушкой-переростком. К основанию катушки — если можно было ее так назвать — притулилась доска, на которой были выжжены вскинувшие головы лошади, как будто кто-то занес ее с собой и забыл забрать. Под темным и выпуклым, как шрам, изображением неровным почерком было выведено изречение P. Л. Стивенсона о ценности дружбы, выжженное тем же инструментом. Рядом со светильником помещались ярко-красный кувшин и две гипсовые статуэтки в изысканных французских нарядах, похоже, придворных, в компании стандартной бело-голубой горчичницы. Странная компания. И все это — только для того, чтобы отлить. Но не упусти из виду вязаных салфеточек, аккуратно повешенных по обеим сторонам умывальника. Давай, отливай — и пасуй на левый край!

С этими гипсовыми статуэтками что-то не то: их костюмы — именно костюмы, не тело — кажутся какими-то голыми. Ага, вот в чем дело: эта парочка — только часть незавершенной работы. Просто заготовки, которые еще предстоит раскрасить. А потом еще и обжечь, именно так. Манекенчики. Каким цветом он бы раскрасил воротник и широкие отвороты? Может получиться забавно. Подделка. Обманка. Фа… фа… Он никак не мог вспомнить нужное слово.

На крышке туалетного бачка красовались в ряд тюбики и флаконы: «Розовый лосьон Поттера для рук и тела», шампунь «Гидрокс», не раздражающий глаз, какие-то косметические масла. Боже ты мой! Эй, парень, не упусти шанс! Лезь в ванну и роскошествуй. А может, вся эта коллекция, как и барахло в спальне, только экспонаты местного музея? Еще выше, на полке — миска, доверху наполненная фигурным мылом: розетки, бабочки, черепахи… У кого хватило бы жестокости смыливать эти хрупкие крылышки в грязные бескрылые хлопья? Эй, поменьше брызгайся! Среди брусков детского мыла Рифф заметил небольшую картонку и прочел: «Надежда и молитва суть мыло для души». К унитазу с рулоном цветной бумаги примыкала голубая в крапинку эмалированная раковина, овальная, как беговая дорожка. Риффу еще не доводилось видеть подобной штуки. Ее краны выглядели вполне нормально. На широкой полке, опоясывающей ее, был укреплен — подумать только! — стеклянный лебедь с зеркальными крыльями. Надежда и молитва суть… как это там? Или не суть? В общем, круто сказано. За шкафчиком, в который была вмонтирована раковина, лежала большая черная подушка с розовыми лентами и матерчатыми розами, приколотыми длинными яркими булавками, тут же в корзиночке были приготовлены запасной рулон бледно-оранжевой бумаги — мандариновой, что ли? — и посудина с пеной для ванны.

Рифф ретировался из ванной, забыв спустить воду, забыв даже о мытье рук (к этой мыльной пирамиде и прикоснуться было боязно), и сообразил это, уже спускаясь по лестнице. Оставалось только выразить на лице готовность к общению и надеяться, что ему поверят. На лестничной площадке лимонноволосая Руфь все еще стояла на фоне поля то ли ржи, то ли кукурузы — в общем, чего-то ржаво-оранжевого. А тропинка (а может, дорога) у нее под ногами была коричневая. На дальнем плане была еще какая-то фигура; Рифф бы разместил ее где-нибудь поближе. Только представить себе, каково это — иметь дома собственный витраж? Идешь по лестнице, как в церкви. Стекла витража были чисто протерты. Миссус Эмброуз содержала свой дом в чрезвычайной чистоте. Ничего похожего на те сараи, к которым он привык, где подметают на два прихлопа, три притопа.