Уильям Гэсс - Картезианская соната

В комнате — нетрудно было догадаться, что это и есть гостиная, — было полно кресел, на которых никто не сидел. Маленький телевизор уставился экраном в сторону слабо освещенного холла. Рифф дал бы голову на отсечение, что он может показывать только таблицы настройки. На узком длинном дубовом столе лежали восковые фрукты и журналы, — журналы, как показало визуальное исследование, примерно пятидесятилетней давности. «Начертатель». Чиво-чиво? И на черта? А что ж тогда в той газете, что лежит свернутая у каминных щипцов? Не иначе как свежие новости с фронта Гражданской войны. Ручки кресел оканчивались львиными лапами, ножки — птичьими когтями, а жесткая черная кожа сидений была приколочена гвоздиками с пузатыми шляпками-пуговицами.

Свистящий звук возвестил, наподобие герольда, о приближении мистера Жилетки.

— Матушка сейчас выйдет, — сообщил он своим высоким, пневматическим голосом, — она хлопочет в кухне. Как можно видеть, — он сделал неопределенный жест, — у нас замечательная коллекция.

— Да… впечатляюще… весьма… — сказал Рифф, хотя все еще не понял, чем здесь надлежит восхищаться. Может, картинами в рамах из желудей?

— Прошу пожаловать в Семейную Мемориальную столовую!

Миссис Эмброуз приветливо кивала. Она сняла передник, и ее грудь и бедра теперь смотрелись, как холмики на горизонте — гладкие и без единой складки. Лицо так и осталось длинным и бледным. Рифф вдруг заметил, что глаза у нее не маленькие, а прищуренные — вроде смотровой щели. Такие вот глазики-алмазики. Кожа на щеках казалась натянутой и при повороте к свету блестела, как кафель.

— Здесь представлено все семейство Эмброузов, — сказала она с гордостью, — а вот это — моя родня, Мейерхоффы.

Вся стена была покрыта фотографиями и портретами, висевшими в произвольном порядке. Несколько больших, но больше маленьких, несколько овальных, один квадратный, многие в оттенках сепии, и на всех — торжественные лица, строгие прически, а бороды, если и попадались, то расчесанные волосок к волоску. Дамы, усаженные в кресла фотографа на фоне живописных (в прямом смысле слова) пейзажей, утопали в пене кружев, джентльмены стояли, закаменевшие, как собственные памятники, опираясь локтем на гипсовый обломок греческой колонны; другие сидели в красивых позах у картонного камина или перед книжными полками, где столь же торжественно красовались ровные ряды черных кожаных переплетов.

— Вот здесь я подаю завтрак, с семи до девяти. Будут фрукты и свежие ячменные лепешки. Если пожелаете, можно сделать яйца и сосиски. Тосты — само собой. Масло и теплые тосты у нас обязательно. Мы с мистером Эмброузом обедаем здесь по вечерам, как бы в обществе всех наших предков, тех, кто дал нам жизнь на этой чудесной земле и привел к свету Господа нашего.

Последние слова миссис Эмброуз произнесла как нечто обыденное, никак не подчеркивая, и Рифф ощутил непоколебимость ее веры, словно твердую руку на своем плече.

Тут со всех сторон окружали семья и ее собственность: и сам старый дом, и старые дубы (Рифф не удивился бы, узнав, что их посадили еще пионеры-первопоселенцы), и безделушки всякого рода, сувениры и снимки, и воспоминания о том, когда и где приобретена та или иная вещь… На фото девочка в чепчике раскачивалась на качелях.

— Вот это моя тетя, — указала миссис Эмброуз. — Даже в раннем детстве она взлетала так высоко, что страшно было смотреть. — Миссис Эмброуз вспоминала об этом с улыбкой. — А это дедушка Мейерхофф, он снят в военном мундире, но на самом деле он надел форму на костюмированный бал, а после танцев там всех фотографировали. Разумеется, дедушка не танцевал, он считал это грехом. Он был удивительно добродетельным человеком, чрезвычайно прямодушным.

Риффу дедушка напомнил деревянного солдатика. Его осанка и поза явственно говорили: «Я человек мирный, но не пацифист». Миссис Эмброуз строго поглядела на постояльца и сказала:

— У Господа чуткий сон, Он может проснуться и содеять день, когда Ему будет угодно.

Рифф понял, что это ответ на его мысли, но не понял — почему.

На подставке, покрытой тонкой резьбой, с ножками, изогнутыми в форме лиры, стояла разукрашенная керосиновая лампа, шар, похожий на глобус. Рифф восхищенно ахнул. «Она вполне исправна, ее можно зажечь», — одобрительно кивнула миссис Эмброуз, но продемонстрировать это так и не собралась, только обвела комнату, а также вид на патио из ряда окон, широким жестом гордого обладателя.

Мистер Жилетка (Риффу нравилось так его называть) держался поодаль. Его одолел мучительный приступ кашля, и миссис Эмброуз нахмурилась — скорее недовольно, чем озабоченно, показалось Риффу, но тут настала очередь громадной подушки, утыканной шляпными булавками, с головками из жемчуга или металлических шариков, одна была украшена серебряным листочком, другая — буквой «М», третья — стеклянным навершием с мраморными разводами, размером с пистолет. Был там еще сервант, а над ним — большое зеркало, где отражался Рифф, а на дальнем плане — смутные контуры кресел в полумраке гостиной. Рядом высилась горка, заполненная стопками тарелок и чашками, подвешенными на крючках, целое архитектурное сооружение, на крыше которого (так и хотелось сказать, над фронтоном) красовались в ряд синие, фиолетовые и зеленые цветочные вазы, а еще выше тянулась вдоль карниза полка, на которой выстроились, как на параде, всевозможные предметы: не только тарелки, косо опирающиеся о стенку, словно под напором сильного ветра, но и солонки, перечницы, блюда для фруктов, дичи, сыра, фруктовые ножички с фарфоровыми ручками, поставленные в бокал, как в вазу. Зато большие овальные чаши из резного хрусталя, казалось, балансируют на краю, как голуби, собирающиеся капнуть вам на голову. Рифф не успел удержаться от этого непочтительного сравнения, хотя тут же слегка устыдился, что ему в голову лезет такая чушь.

В прилегающем к столовой слабо освещенном алькове были выставлены портновские манекены, разодетые в старинные наряды и как бы беседующие между собою. Риффу удалось разглядеть шляпы: фетровые, матерчатые, соломенные; отделанные кружевом, мехом; украшенные розами, перьями, фигурками, — они, казалось, парили в воздухе, потому что ленты или шнуры, на которых их подвесили, растворялись в темноте. Платья же были пышные, с длинными юбками, с оборчатыми жакетами разных стилей, равно ему неведомых. Присвист и кашель уже звучали ближе. Не отвлекайся, паренек, не спи на ходу!

— Такая одежда предназначалась для весьма состоятельных заказчиц, — проинформировала миссис Эмброуз. — Моя матушка была портниха.

Тон этого сообщения явно выдавал ожидание, что мужиковатый и ковбоистый мистер Риффетир потеряет интерес к дальнейшему осмотру.