Уильям Гэсс - Картезианская соната

Фильмы не стали ее миром еще и по другой причине. Пейзажи, фигуры, сцены, лошади, дороги — все проходило мимо, как на параде. Дороги втягивались в горы, потоки грохотали между скал, обрушиваясь пенными водопадами. Облака неслись по небу, и их тени пятнали землю. Солнце падало за горизонт раскаленным камнем. А у Эммы в колодец неделями не попадало ни искры света, и двор лежал нерушимо под слоем пыли и семян, и лишь изредка его тревожил случайный вздох ветра. Богомол поджидал добычу, пригнув голову, с застывшим жестким взглядом. Мама занимала комнату, как будто была прислугой в доме. Но Рэндолф Скотт исчезал из виду — не успеешь оглянуться. И даже звуки… все звуки были яркими.

Все время, что Эмма просидела в том странном темном зале, рядом с темными фигурами незнакомцев, которые так и не вздумали щупать ей колени, следя за впечатляющими действиями выдуманных персонажей, она помнила, что отец и мать ходят по городу при сером дневном свете и, быстро сделав все покупки, ждут, когда закончится картина, чтобы ехать домой. На них будут глазеть, их трактор и прицеп рассматривать. Чем ближе был конец фильма, тем больше тревожилась Эмма. Если зрелище и доставляло ей какое-то удовольствие, то оно быстро выветривалось. По дороге домой мама покрывала ее уныние еще одним покровом.

Эмма сидела под своим то ли ясенем, то ли лосиным кленом, прячась от жаркого летнего солнца, и мысленно шла в Нью-Брунсвик, чтобы сесть там в автобус и отправиться в короткое — как в стихах — путешествие, на новое свидание с любимым туманом. Сильнее всего она любила туман. Но он отлично сопрягался со снегами ее Айовы. «Его холодные и круглые кристаллы, сияя, оседают…» Вот когда наступала наконец перемена: небо становилось плоским и близким, и большие хлопья падали тише шепота. А потом снег углублялся, обретал плотную корку и блестел, вбирая в себя цвета — лиловый, фиолетовый, все оттенки синего, присущего холоду, и становился будничным, как хлеб и овсянка на завтрак. На чем они оседают? «На перьях белых кур… на серых, глазированных морозом кочанах…» Она могла наслаждаться этим бесконечно. «На серых, глазированных… на серых, глазированных морозом кочанах… на розах капустных…» Повторение слов завораживало ее. И она все повторяла их.

Пусть говорят, что снег столь же непрочен, как роса, и плавится быстрее маргарина — при всем этом он лежал месяцами, укрывая семена, долго-долго лежавшие на сухой и жесткой почве. За этим следовал период грязи, вязкой, как овсяная каша; и все это время Рэндолф Скотт будет носиться из кадра в кадр, как ошпаренный кот. Ты знаешь, что к полудню роса исчезнет. Но ни за что не уловишь, когда именно. Что это за перемена, которую и заметить нельзя, кто и как неуловимо вытирает слезы плачущего мира, пока Энн Ричардс прорывается сквозь строй врагов быстрее, чем Рэндолф Скотт успевает вскочить на коня? А когда предатель лосиный клен ранил Эмму, шрам образовывался так медленно, будто раны и вовсе не было.

По обочинам тенистой дороги, на краю поляны, в негустых лесах прорастал адамов корень, его листья были свернуты в тугой кулачок, пока стебли не дорастали до высоты сапога и чуть выше, и тогда каждый кулачок неспешно раскрывался, и возникал двойной зонтик, шириной с фут, и вскоре сотни круглых листьев полностью скрывали лесную подстилку. Такая скорость изменений была Эмме понятна. Нескольких дождливых дней и умягчающего ветра было достаточно, чтобы различия стали заметны. Притом их можно было предсказать, как появление поезда. Затем должны показаться опрокинутые чашечки ярко-белых цветов. Пролески были храбрее и расстилали синие ковры в более влажных местах. Мама называла их ветреницами. Но цветы адамова корня свисали с развилки стебля под прикрытием больших темно-зеленых листьев. Наконец завязывались желтоватые плоды в форме лимона, размером с яйцо. Отец требовал, чтобы они набирали несколько объемистых корзинок и потом варили из недозрелых плодов безвкусное желе, чтобы зимой мазать на хлеб.

Отец уверял, что по-настоящему адамов корень называется мандрагорой, но растение не вскрикивало, когда Эмма выдергивала его из земли, и корни его не были похожи на человечков, и Эмме не верилось, что оно обладает способностью превращать людей в животных. Зато у него имелись плоды, с которыми было много возни, и они загромождали кладовку.

Отец рыскал по лесам и лугам, выискивая съедобные растения, травы и корешки, лечебные, по его сведениям, если их пить вместо чая, и натуральные красители, которыми мать никогда потом не пользовалась. Поскольку ходил он по землям, которые им не принадлежали, Эмме становилось за него неловко, ей казалось, что он ворует: орехи и ягоды, дикий виноград и зелень. Эмма ни в грош не ставила отцовские заявки на понимание природы; лишь в обществе машин он чувствовал себя в своей тарелке и был счастлив. Трактор был его любимчиком.

В сознании Эммы тоже мало что менялось. Там у нее образовалось нечто вроде местного музейчика. Экспонаты годами стояли на своих местах. Разве что чучело белки могло облезть. Портреты оставались угрюмыми и застывшими, пока поэзия не научила ее всматриваться внимательно. И тогда она заметила легкую тень — она решила, что это стыд, — на лице отца, когда он рассматривал ее наготу. Наверно, потому, что у нее уже выросли волосы, где положено. А под глазами матери, в морщинках, она обнаружила скорбь. Жесткий синий небосклон, выжженный солнцем, превратился в пейзаж. Даже теперь, когда оба они умерли, Эмме невозможно было заходить в сарай по делу — только чтобы кричать, и во все годы взросления и старения она по-прежнему сторонилась большинства вещей.

По ком она кричала? Кого оплакивала — кур или срубленное дерево?

Исподволь, как шрам, созревало решение отца. Дерево ранило его дочь. Его следовало наказать. Помимо прочего, он наслаждался священным родительским правом избавляться от ненужного.

любить, льнуть, лететь

Поэтам полагается знать и любить природу. «Природа — мать добрейшая для нас». Чисто городские или индустриальные поэты — подозрительные чудаки. «Шмели пробираются внутрь наперстянки, и начинается вечер». Она считала любовь и знание непременным условием. «Бывает, что морковки растут, как мандрагора, а то еще согнутся, точь-в-точь бараний рог». Однако впоследствии она узнала, что быть «поэтом природы» нехорошо и описания — это удел барышень, а парням свойственно рассказывать истории, размышлять и проникать в тайны. Женщины присматривались. Мужчины вмешивались. «Природа — то, что видим мы глазами: холм — полдень — лось — затмение — шмели». Эмма, несомненно, была созерцательницей и искала спасения в зрении. Она стремилась смотреть на все с бесцельной чистотой, с единственным намерением дать Сущему существовать, а самой достичь того, что называют безмятежностью, — без жалоб и желаний, без назойливого вмешательства. Если чему-то следовало измениться, пусть меняется само; если что-то должно замерзнуть, пусть даже юные бутоны, следовало быть благодарной за это решение; если чему-то должно умереть, то эта смерть принесет ей удовольствие, ибо все, что происходит, закономерно.