Уильям Гэсс - Картезианская соната

Каким бы очевидным ни казался этот принцип для нас, Пеннер не сразу открыл его, и лишь когда он расширил круг исследования, обогатив собственный опыт историческими сведениями, уже в конце долгого и трудного пути, истина предстала перед ним; особенно важной оказалось одно событие: вскоре после того, как ему вспомнился случай с серебром, имевший место в знойный августовский полдень (как приятно ковырять вилкой между пальцами ног, записано в его дневнике), он прочел в книге по истории Италии о знаменитом кардинале Ипполито д'Эсте, человеке поразительной прямоты и моральной целеустремленности. Проведав, что Анджела Борджиа предпочла ему его брата, дона Джулио, — эта болтливая распутница неосторожно призналась, что восхищается цветом глаз и ресницами своего Джулио больше, чем готовым к ее услугами телом Ипполито, — кардинал, когда ему довелось встретиться с братом на дороге (а тот ехал, горделиво красуясь, разодетый, но без серьезной свиты), указал на него своим слугам и вскричал: «Убейте этого человека и выколите ему глаза!» Об особой важности случая свидетельствует то, что Пеннер, прочтя все это, приложил палец к губам и затаил дыхание, как будто стараясь не выдать некий секрет. Ситуация очень живо описана в дневнике, а затем следует фраза: «Я внезапно осознал, что подлинное различие между тем, как я решил вытереться серебром тетушки Шпац, и свирепым приказом ревнивого кардинала заключается не в том, что мы хотели разного, а в том, что мы на разное отважились».

Семейство Пеннеров было ничем не примечательно, и трудно понять, как на такой скудной почве могло произрасти такое великое древо. Сам Пеннер только заметил в письме, которое послал мне в те печальные последние дни, что у отца его была привычка постоянно ругать вполголоса абсолютно все и вся вокруг, в частности, жену и сына, но также и скрипучие ступеньки, перекосившиеся двери, сломанные карандаши, протекшие батарейки, гнутые гвозди, пролитый кофе, пятна на рубашке, автомобильные гудки, газетные статьи, биржевые новости, частые простуды сына Лютера, сопровождаемые кашлем, насморком и чиханием, холодные закуски (бутерброды с копченой колбасой, шпинат под майонезом), остывший суп, холодную погоду, шлепанцы в такую погоду и пол спальни, когда не мог найти шлепанцы. Особенную ярость вызывали у него радиокомментаторы. «Кэлтенборн, каплун ты паршивый, что ты можешь знать об автомобилестроителях? — обращался он к радиоприемнику, но при этом прятался за развернутой газетой, словно оттуда за ним подглядывали. — Да ты, наверно, идиот, Scheisskopf, ежели возомнил, будто знаешь, что предпримут рабочие у Крайслера! (Отец Пеннера особенно ненавидел всякие профсоюзы.) Эти профсоюзники шипят, и извиваются, и проползают во всякую щель, потому как они — змеи, гады, — ворчал он несколько многословно, — и укусят всякого, кто попадется на пути!» (Тут он скрючивал пальцы наподобие когтей.) Один из комментариев Кэлтенборна вызвал у него такую реакцию: «Нужно иметь жирные тевтонские мозги, чтобы до такого додуматься! Плохи твои дела, Кэлти, мозги у тебя уже так размягчились, что и скрипеть-то не могут!» Отцовская ругань редко звучала в полный голос, но практически никогда и не утихала, аккомпанируя чертовски дурацкой утренней газете, чертовски дурацкой дыне, которую ложкой не уешь, чертовски дурацкому меду, текущему сквозь пальцы, чертовски черствым гренкам, расцарапавшим ему все небо.

Отец Лютера был человек мускулистый и массивный, отчего его постоянная робость выглядела еще непригляднее. А вот мамаша, хрупкая, с изысканными манерами, способна была в лицо обругать водопроводчиков за профнепригодность, вернуть в магазин некачественный товар, отчитать официанта за пережаренные котлеты. Зато укрывшись за надежными стенами автомобиля с поднятыми стеклами, за обложкой книги, в темноте зрительного зала, — вот там отец позволял себе комментировать вовсю, ибо он, Джером Пеннер, ни в чем не замешан, о нет, сэр, ничего противозаконного, он не позволяет себе вкушать от запретного плода, он заранее знает, что замышляет Джон Л. Льюис, что Бетт Дэвис развратна до мозга костей, а преподобный Кафлин — фашист!

Возможно — мы не имеем права пренебрегать таким простым объяснением, — что в пеннеровской концепции чистой мести отразилась привычка его отца проклинать все на свете тайно, а вслух только ругать картинку в кино и материть голос в радиоприемнике. Ведь известно, что отцовские привычки зачастую внедряются в психику сыновей в преображенной, символической форме.

Однако истинный источник вдохновения Пеннера, на мой взгляд, следует искать не в этих распространенных родительских изъянах, которые всем нам наносили душевные раны, но в наблюдениях над привычками его сверстников — партнеров по детским играм и соучеников, — откуда и проистекло разоблачение их «грязных душонок» и откровение, которое он сам в редкий момент горячей увлеченности назвал столь же важным, хотя и не таким благородным, как открытие Сократом души.

Мы должны отказаться, при всем нашем величайшем уважении, от декартовского, почти линейного способа рационального объяснения, потому что откровения редко являются плодом усилий разума, карабкающегося с одной конкретной и четко определенной ступеньки на другую, шаг за шагом, ступенька за ступенькой, как карабкается пожарник, спасающий кого-то; скорее они нарастают более извилистым путем, как сливки в сепараторе: обезжиренное молоко опускается вниз, но одновременно бесчисленные капельки жира свободно всплывают вверх, каждая сама по себе, независимая, как монада Лейбница, пока наконец, почти незаметно, не сливаются в массу, покрывающую снятое молоко, и нам остается только снять сливки.

Когда юный Лютер Пеннер, пребывая еще в полном неведении о теории, протирал серебро своей тетки носками, вынутыми из теннисных туфель и только что снятыми со своих ног (применение самих ног для этой цели пришло ему в голову намного позже), он действовал из чистого энтузиазма, то есть не учел, что выходка может иметь последствия, способные огорчить его самого. Он должен был помнить, что тетка редко принимала гостей, и то исключительно родственников, из которых семейство Пеннеров было ближайшим и любимейшим, и потому существовала отличная от нуля вероятность, что столовое серебро, предоставленное в пользование Лютеру несколько месяцев спустя, лежало непотревоженное в своей обитой бархатом коробке, пока повседневные обязанности исполняли более простецкие приборы, а значит, предстояло мазать себе хлеб, как ему пришлось признать про себя, грязью с собственных пальцев.

Лютер Пеннер усвоил этот урок, наряду со многими другими, либо полученными на собственном опыте (как в данном случае), либо почерпнутыми из литературных источников. И каждый случай был одним из шариков жира, всплывающим вверх для соединения с другими. Он убедился, например, что упомянутая выше детская шалость, пусть импульсивная, была тем не менее адекватной, потому что тетя Энн просто свихнулась на чистоте. Она расхаживала по дому с тряпкой и неустанно протирала подоконники и сиденья стульев, оглаживала абажуры ламп и даже пыталась стирать солнечных зайчиков с оконных стекол, которых в ее доме было видимо-невидимо. Она так успешно развивала в себе эту добродетель, что та превратилась в порок; притом тетка была убеждена, что способствует воспитанию Лютера, заставляя его участвовать в мытье посуды после обеда и расстановке по местам приборов, в том числе и серебра (он оказывал эту услугу без всякой охоты, подчиняясь многозначительному взгляду матери). Лютеру запомнилось, что особенно он невзлюбил белоснежный передничек размером с носовой платок, который тетка завязывала на талии поверх строгих темных платьев собственного покроя, — защита скорее символическая, чем практическая, — и передничек этот придавал тетке вид горничной — сравнение это целиком основывалось на кинофильмах, поскольку в натуре Пеннер ни горничной, ни чего похожего не видывал.