Эктор Мухика - Две новеллы

Усмешка тронула его губы.

Вот они, снова рядом, те три окна. Высокие, как двери, забранные решетками три окна. Сурово и надменно отгораживают они от людей свой потаенный мир. Для человека с воображением они — ослепшие зенницы, светила в затмении, мертвые бабочки, пронзенные булавкой коллекционера. Но сегодня их уже не три. Сегодня среднее наглухо закрыто внешними ставнями, и не видно решеток, и не мелькает женское лицо. Человеческое лицо — мерило и выразитель личности. Лицо в заточении так же мало говорит о человеке, как изуродованное ожогами или ранами. На лице глаза — это птицы, неустанно трепещущие крыльями в вечном полете. Одно из трех лиц, бывшее еще вчера, сегодня не существует, исчезло. Из двух боковых окон, сквозь решетки едва слышно доносились два голоса, и водянистые глаза, глаза медузы, готовые вот-вот раствориться, следили за прохожим.

Той же ночью он покинул городок.

Он остановился. Зло и резко затормозил у самой заставы. Рявкнул клаксон. Пожилой, морщинистый человек вышел из будки. У него были усы, подстриженные на прусский манер. Он пристально посмотрел на приезжего. Они узнали и поняли друг друга. Дежурный снял с крюка тяжелую железную цепь, и автомобиль, рванувшись с места, проскочил заставу. Дежурный не уходил в будку, пока не рассеялась вокруг него завеса пыли.

Стояла душная жара. Машина совсем скрылась под толстым слоем пыли. Городок был полон мушиного жужжания. Приезжий вылез из машины, вошел в бар и спросил виски.

— Не имеется, — сказал бармен.

— Тогда коньяк.

Но коньяка тоже не было.

Приезжий проглотил залпом стопку рома, обжегшего горло. Лучше бы попросить какого-нибудь освежающего напитка, но он просто умирал от желания оглушить себя алкоголем. Он хотел алкоголя —-и точка.

Он пересек Главную улицу. Часы на щитке машины показывали половину пятого вечера. Вот уже час он снова в этом городке.

Он свернул влево и подъехал к пансиону — старому и, сколько он помнит, единственному в городе пансиону.

Под холодным душем он несколько умерил одолевавшую его жажду. Затем стал причесываться, готовясь выйти побродить по улицам. Зеркало было то же, что и пятнадцать лет назад. То же, что и в первый его приезд сюда. И номер в пансионе на Главной улице городка — тот же. Медленно завязывая галстук, он разглядывал в зеркале свою поседевшую голову, морщины на лице.

— Уже сорок, — подумал он вслух.

С тех пор, со дня его появления на свет в столице, прошло сорок лет. Двадцать из них — в родительском доме, пока отец не предложил ему убираться. И двадцать — в нескончаемых разъездах по иссохшим от зноя проселкам. Эти двадцать были наполнены счетами, накладными, образцами товаров.

— Наши товары поступают прямо из Нью-Йорка... Наши агенты сами, без посредников, выполняют заказы... Наш торговый дом пользуется наилучшей репутацией среди импортных фирм страны... Наша финансовая стабильность исключает риск... Наш торговый дом в будущем году значительно расширяет радиус действий... Наши служащие исполнительны и деятельны... Наши почтовые переводы застрахованы. . Наши цены самые доступные...

Двадцать лет, заполненных притяжательными местоимениями.

Двадцать лет он повторяет эти местоимения, не отдавая себе отчета в том, что делает. Наши товары, наш торговый дом, наши служащие, наша стабильность. Но ведь он даже представления не имеет, кто выполняет заказы клиентов, кто пересылает их в Каракас и в чей карман идут прибыли. Да, ему известно, что торговая фирма, в которой он служит, официально зарегистрирована на внутреннем рынке и что он должен говорить «наш торговый дом». Быть может, поэтому к нему относятся повсюду с таким уважением. Но только его домом были пансионы и отели. Его дом. Его дом — вот эта меблирашка на Главной улице. Или номер в городском отеле. Или дорога.

Он позвал хозяйку. А она что за человек, эта толстуха, которая, чуть что, начинает трястись в приступе смеха и конвульсивного кашля? А управляющие отелей, гостиниц и пансионов в городах и селениях — что они за люди? Он знал только одно: они радушно встречают по приезде и очень любезно вручают счет при прощании.

— Когда сеньор снова навестит нас?

— Возможно, в конце года.

Хозяйка пансиона на Главной улице не спросила его в первый раз, вернется ли он и когда. Во второй раз она тоже не спросила. Только смеется, вот как сейчас. Пожалуй, с годами она становится все смешливее. От нее он узнал историю дома о трех окнах.

Неторопливо он вышел на улицу. Жара все не спадала. Стоит пройти несколько кварталов, как чувствуешь себя смертельно уставшим. Он вернулся в пансион, сел в машину — здесь было прохладно и удобно.

На небе горел кровавый закат. Так было в первый раз. Во второй тоже. Огромный, пламенно-багровый шар солнца и гнетущая жара. Жужжали мухи. Издалека, с окраины городка, а может, из долины, доносилась деревенская песня.

Он въехал на Главную улицу со стороны недавно открытого кладбища. Раньше это был просто погост. Но после того, как его окружили цементной оградой, погост стал называться кладбищем. Он ехал не спеша, включив электрический вентилятор. Жара все еще была невыносимой. Он свернул на площадь, а с площади его снова потянуло на Главную улицу. И вот опять перед ним дом о трех окнах — старинный, но прочный и непоколебимый, как его владелец. На этот раз дом, кажется, был пуст. Все три окна оказались наглухо закрыты, между прутьями наружных решеток пауки уже протянули свои тонкие, шелковистые дорожки. Огромный паук, как бы отдыхая после нелегкой работы, плавно покачивался в центре паутины. Окна запылились, металлические решетки насквозь проржавели. Он остановил машину, вышел на тротуар. Ухватившись руками за решетку среднего окна, он с силой тряхнул ее. На ладонях осталась густая, красная, словно кровь, ржавчина. Он увидел скамью у входа и на ее запыленном сиденье вывел крупными буквами свое имя. Все это время перед его мысленным взором стояло отчетливо и ясно бледное лицо, приникшее в вечерних сумерках к решетчатым ставням.

Он еще раз, пристальнее, взглянул на свои руки и почти поверил, что на ладонях кровь, а не ржавчина. От невыразимого отвращения он сплюнул на теплую землю и только тут почувствовал, что рот пересох и словно набит землей. Глаза медузы продолжали властно и требовательно смотреть на него. Жестокий, неумолимый старик умирал, перед этим задушив собственными руками единственную остававшуюся у него дочь. Он умирал, положив рядом с собой тело дочери. Послышался голос хозяйки пансиона — она рассказывала, как умерли два других женских лица. Старуха говорила приглушенно, но смех ее по-прежнему был бесцеремонно громок. Невероятно громок. Потом она стала задыхаться в приступе кашля.