Михаил Пак - Эолли или легкое путешествие по реке

— Боюсь, что Павла Левина и всех остальных ребят постигла горькая участь. Когда мы из Европы прибыли в Москву, нас на другой день арестовали чекисты. Держали в общей камере. Тогда мы дали друг другу слово, что если одному из нас удастся вернуться в Америку, тот расскажет родным обо всем… В 97-м я летала в Нью-Йорк, разыскала брата и племянников. А из учеников нашей Школы — никого. И родственников погибших моих друзей не нашла. Наверное, разъехались кто куда. Шутка ли сказать — столько лет прошло… Я часто задаюсь вопросом: неужели ребята все умерли в лагерях? Неужели я одна уцелела?

"Ваш бывший однокашник Павел Левин живет в городе Твери!" — хотелось воскликнуть мне. Но я сдержался. Ведь надо было все проверить.

— Он был влюблен в меня… — с улыбкой покачала головой старушка Ене. — Это было его первое чувство в жизни. Поэтому я не отвергала его любовь, я думала, что время все покажет, что не стоит торопить события. Я ведь была на три года старше Павла… Я хотела заботиться о нем, как старшая сестра заботится о младшем брате, хотела быть рядом с ним. Но нас раскидали по разным лагерям. Меня посадили в вагон и повезли на шахту под Владивосток. В вагоне со мной были женщины. Всех нас объединяла одна судьба — мы ехали навстречу неизвестности. Хотелось с кем-нибудь поговорить, за что меня арестовали, и куда меня везут? Но я не знала русского языка, и только отчаянно кусала губы и плакала. Потом нашлась одна девчушка, Вера Грачева, ивановская ткачиха, немного знавшая английский. Мы с ней подружились. Вера рассказала, что ее осудили за то, что она опоздала на работу. Я тогда не могла поверить, что за это можно посадить в тюрьму. Но, оказалось, что почти у всех женщин в вагоне похожая история — их осудили за мелкую провинность.

За две недели, что мы добирались до места, я уже знала много русских слов. Во Владивостоке нас с Верой разлучили. Я попала в лагерь близ городка Артем, жила в женском бараке. Каждое утро мы спускались в шахту, работали наравне с мужчинами, катили вагонетки с углем. Вечером, грязные и чумазые, возвращались в барак, умывались кое-как, ели баланду и валились спать. Я жила надеждой, что чекистское начальство в Москве обнаружит ошибку, что я никакая не шпионка, и меня выпустят. Но надо было писать письмо в Москву, за меня это никто не сделал бы. Поэтому я усиленно изучала русский. Пришла холодная зима. Многие женщины страдали простудой и кашляли, а лекарств никаких. Тогда я решила рискнуть, — сказала женщинам, что я знаю способ, как их вылечить. Те сказали: "Давай! Все равно, загнемся тут все!"

У меня в узелке была мокса, высушенная трава полынь, которую я захватила с собой еще в Америке, при обыске чекисты почему-то ее не изъяли, может быть потому, что она походила на серую свалявшуюся вату. Я прижгла больным сокамерницам нужные точки на теле, а наутро они все почувствовали себя хорошо.

Потом задумала я помочь одному молодому лейтенанту. Он часто появлялся в группе солдат, которая сопровождала нас на шахту. Лицо у него было доброе, и он жалел нас. Но почему-то он особое внимание уделял мне, давал украдкой хлеб, варенные яйца, яблоки… Я делилась с подругами, но не говорила, откуда еда. А они не спрашивали, хотя, наверное, догадывались. Женщины иногда тоже получали передачу от родных, и они непременно угощали меня тоже. Так вот, в последнее время я заметила, что лейтенант сильно осунулся, побледнел лицом и часто держится за живот. Я определила сразу — у него язва желудка. Назавтра, когда мы возвращались с работы, я улучила момент и сказала лейтенанту, что я смогу его вылечить. И что необходимо приниматься за лечение как можно скорей, чтобы не запустить болезнь. Ночью мы встретились с ним в складском помещении неподалеку от нашего барака, и при свете свечи, я прижгла ему на животе три точки. Мы, конечно, сильно рисковали, если бы нас застукало лагерное начальство, нам обоим была бы крышка. Но все обошлось. В ту ночь я узнала его имя — Виктор Макаров. На другое утро я не увидела среди охраны лейтенанта. Не встретила и на второй день. Я забеспокоилась, неужели что-то не так сделала? На третий — я, наконец, увидела его, он с улыбкой кивнул мне. А когда возвращались с шахты, он дал мне хлеба и сказал, что желудок у него уже не болит и он ест нормально, чего раньше удавалось с трудом. Он сказал, что занимался другими делами в конторе, отчего и отсутствовал. А еще спросил он, смогла бы я вылечить больную девочку, страдающую эпилепсией? Речь шла о дочери самого начальника лагеря. Я сказала, что в моей практике было два случая с такой болезнью, и те пациенты выздоровели. "Хорошо, — сказал Макаров, — я подготовлю начальника."

Через неделю Виктор сам пришел за мной утром и повел к административному зданию. Начальник лагеря был мужчина высокий со строгим лицом, лет сорока пяти. Он сидел в своем кабинете за столом и рылся в бумагах. Когда мы вошли, он встал, подошел ко мне и спросил:

— Где ты обучалась медицине?

— В Америке, у своего отца, — ответила я.

— Это особая методика?

— Восточная, корейская.

— Хорошо…

Мы вышли на улицу и сели в легковую машину, начальник устроился рядом с водителем, а мы с лейтенантом Макаровым — на заднем сиденье. Всю дорогу мы молчали. Подъехали к дому с высоким забором, въехали во двор и ворота за нами закрылись. Нас встретила жена начальника лагеря, красивая, слегка полноватая, но тоже высокая. Она повела меня в баню, которая топилась в глубине двора. Там она дала мне гражданскую одежду, в которую я должна была переодеться после купания.

— Не показываться же вам перед пациенткой в тюремной робе, — сказала она мягко.

Я зашла в баню. Боже! Как это было замечательно после долгих месяцев пребывания в грязном бараке! За окошком бани виднелся лес и поселок, там была свобода, куда мне уже никогда не вернуться. Я смотрела и плакала. Потом переоделась в платье, слегка великоватое.

Дочери их, Наталье, было пятнадцать лет. Я послушала у нее пульс и сказала, что эпилепсией она страдает с семилетнего возраста в результате перенесенной травмы и что приступы у нее случаются три-четыре раза в месяц. Кроме этого, добавила, что у Натальи больные почки. "Да, — качнула головой жена начальника лагеря, — это действительно так."

Я прижгла на теле девочки семь точек. Строго наказала, чтобы она не возилась в холодной воде и не простуживалась. Еще сказала, что прижигание надо повторить через полгода. Потом я переоделась опять в робу и меня отвезли назад в лагерь. Подругам в бараке я сказала, что работала в прачечной. Кого-нибудь из нас обязательно раз в неделю забирали в прачечную, поэтому подозрений ни у кого мои слова не вызвали.

Наступило 25 декабря, Рождество. Я вспомнила родных, как в Америке мы отмечали этот день, шумно, весело, с подарками. И мне стало очень грустно. Потом пришел Новый 36-й год. За прошедшее время у той девочки Наташи ни разу не было припадков эпилепсии и еще у нее перестали болеть почки. Так мне передал Виктор, лейтенант. Он, конечно, сильно рисковал, ведь было неизвестно, поможет ли мой метод лечения дочери начальника лагеря. Но я-то была уверена, что поможет. В начале лета меня вновь повезли домой к начальнику лагеря, и я прижгла вторично их дочь. Когда я уходила от них, жена начальника дала мне большой узел с едой, хлебом, варенными яйцами, отваренной картошкой. Знаешь, как мы делили в бараке яйца? Суровой ниткой. Разрезали сначала белок, а потом желток — на мелкие квадратики. Таким же образом поделили картошку. Каждой достался бутербродик, хлеб, размером в половину спичечного коробка и сверху три крохотных кусочка — яичный белок, желток и картошка. Такой маленький праздник был.