Стив Тольц - Части целого

Гость обладал завидной осанкой. Это был молодой мужчина с ранней лысиной, в костюме в тонкую полоску. Он сообщил, что его зовут Гэйвин Лав, и я принял его информацию за чистую монету: не мог себе представить, чтобы кому-нибудь пришло в голову назвать себя Гэйвином Лавом, если это было его ненастоящее имя. Мужчина заявил, что он юрист, и от этого его утверждение — что он Гэйвин Лав — приобрело еще большую весомость. Он сказал, что я должен подписать несколько бумаг.

— Что за бумаги?

— Вещи вашего отца находятся в камере хранения на складе. Все они принадлежат вам. Только необходимо поставить подпись.

— А если я их не хочу?

— В каком смысле?

— Не хочу и не вижу причин что-либо подписывать.

— Ну… — Гэйвин Лав побледнел и неуверенно продолжал: — Тогда мне просто требуется ваша подпись.

— Это я уже понял. Но не уверен, что у меня есть желание ее ставить.

Его самообладание испарилось. Видимо, ему грозили неприятности.

— Мистер Дин, неужели вы не хотите получить наследство?

— А деньги я получу? Видите ли, деньги — это то, что мне реально необходимо.

— Боюсь, нет. Банковский счет вашего отца пуст. И все, что имело хоть какую-то ценность, распродано. Осталось лишь то, что…

— Ничего не стоит.

— Но стоит хотя бы того, чтобы на все это взглянуть. — Он старался говорить авторитетно.

— Что ж, пожалуй, — с сомнением протянул я, сам не понимая, зачем мучаю этого бедолагу. Поставил подпись и лишь потом осознал, что расписался «Каспер», но он как будто не заметил. — И где же эта камера хранения?

— Вот адрес. — Он подал мне клочок бумаги. — Если поедете сейчас, могу вас подвезти.

Мы оказались у правительственного здания, приютившегося рядом с мебельным складом и магазином оптовой торговли полуфабрикатами. У въезда на стоянку безраздельно распоряжался охранник в маленькой белой будке, который лишь немного приподнял перед нами деревянный шлагбаум. Гэйвин Лав опустил стекло.

— Это Джаспер Дин. Он приехал потребовать наследство отца.

— Я не собираюсь ничего требовать, — поправил я. — Только хочу бросить взгляд, что там такое лежит.

— Документы, — потребовал охранник.

Я достал водительские права и протянул ему. Охранник изучил документ, сравнивая лицо на фотографии с тем, что было приделано к моей голове. Они не очень походили одно на другое, но он все же вынес мне оправдательный приговор.

Мы подъехали к входу в здание.

— Это займет у вас какое-то время, — предположил мой спутник.

— Не беспокойтесь, я не прошу вас ждать.

Он пожелал мне удачи и, судя по его виду, гордился тем, что поступает так благородно. Плотный коротышка в серой форме открыл передо мной дверь. Его брюки были вздернуты выше, чем, по-моему, было принято.

— Чем могу служить?

— Вещи моего отца сложены в одной из ваших душных камер. Вот, пришел на них взглянуть.

— Его имя?

— Мартин Дин.

Глаза коротышки немного расширились, затем сузились. Он удалился в кабинет и появился с большим синим гроссбухом.

— Дин… Дин… камера номер…

— Один ноль один? — спросил я, вспомнив Оруэлла.

— Девяносто три, — ответил он. — Это сюда.

Он сел вместе со мной в лифт. Разговаривать нам было особенно не о чем, и мы оба смотрели, как на табло по очереди зажигаются номера этажей, и я заметил, что он тихо повторяет про себя каждый. На четвертом этаже мы вышли из кабины и направились по ярко освещенному коридору. Примерно в середине его коротышка остановился у двери:

— Здесь.

— Откуда вы знаете? Тут нет никаких номеров.

— Моя работа в том и заключается, чтобы знать, — ответил он.

Ничего себе, работенка! Служитель отпер замок и толкнул створку.

— Если хотите, можете закрыть за собой дверь.

— Сойдет и так, — кивнул я. Место было совсем не таким, чтобы появилось желание быть в нем запертым.

В помещении царил полумрак, и я, не сумев разглядеть, где оно кончается, представил, что камера распространяется до границ мироздания. Я не мог понять, как удалось поместить сюда все, что принадлежало отцу: книги, карты, лампы, фотографии, мебель, пустые рамки, портативный рентгеновский аппарат, спасательные жилеты, телескопы, старые фотоаппараты, книжные полки, трубки и мешки из-под картофеля с одеждой. Все помещение было заполнено вещами, которые лежали в полном беспорядке, — бумаги на полу, перевернутые пустые ящики шкафа. Власти явно искали зацепки, где найти хозяина этого хлама, и пытались выяснить, где он спрятал деньги. Каждый пыльный кубический метр был набит отцовским барахлом. У меня заныло сердце, когда я пробирался сквозь массу старья. Страх отца передался каждому предмету и никуда не исчез. Повсюду я ощущал его острое разочарование. И был раздавлен роившимися в его голове заблуждениями.

Здесь была поистине ничейная территория. Я спотыкался о неоткрытые континенты — например, мое внимание надолго приковала большая синяя тетрадь для рисования. В ней были рисунки и чертежи умопомрачительно хитроумных устройств: самодельная гильотина, надеваемый на голову большой сворачиваемый пластмассовый пузырь, при помощи которого появлялась возможность курить в туалетах самолетов, гроб в форме вопросительного знака. Еще я нашел коробку с тридцатью или сорока подростковыми любовными романами, неоконченную отцовскую автобиографию и написанный его рукой тошнотворный рассказ о неразделенном чувстве под названием «Любовь в обеденное время», адресованный тринадцатилетним девчонкам. Я был совершенно сбит с толку. Словно впервые повстречался с неизвестными мне, глубоко запрятанными отцовскими сущностями. Еще задолго до того, как мне в голову пришло решение написать о нем книгу, до того, как легла на бумагу первая строка, я стал его невольным хроникером. И единственное в жизни, в чем я хорошо разбирался, был мой родитель. А теперь выяснилось, что существовали такие области его жизни, о которых я ничего не знал. Так он посмеялся надо мной из могилы.

На пороге появился охранник и спросил, как у меня дела. Я не очень понимал, что на это ответить, но сказал, что дела идут хорошо.

— Тогда я вас оставляю, — кивнул он и ушел.

Что мне было делать со всем этим хламом? Дневники, конечно, следовало сохранить, поскольку без них я никого бы не сумел убедить, сколь сумасшедшей была моя жизнь с ним. И не только других — себя тоже. Я отложил тетрадки и автобиографию к двери и продолжил поиски.

Под траченным молью пальто из бобрика обнаружился большой деревянный ящик со сгнившими углами. Судя по всему, его испортили вода и время. На ящик был повешен замок, но на полу валялся ломик. Власти оторвали доски и в надежде обнаружить пропавшие миллионы успели порыться внутри. А я продолжил их занятие. Сбоку лежал желтый конверт, надписанный по-французски, с отцовской фамилией и австралийским адресом.