Татьяна Буденкова - Женская верность

В дверях, склонив голову на бок, в сером вязаном свитере, стоял высокий русоволосый мужчина.

— Федоровна, ну… — явно не зная, что сказать дальше, он развел руками.

— Проходи уж.

Соседи звали Акулину по отчеству, не только потому, что имя её для них было редким, но и потому, что уважали.

Устинья и Татьяна, увидев вечернего гостя, поздоровались с ним, и перешли в комнату. Он прошел в кухню и аккуратно устроился на стуле возле стола, где только что сидела Устинья.

Акулина достала яйцо, ложечку, солонку, маленькую рюмку старинного толстого стекла и полулитровую бутылку, плотно заткнутую свернутой газеткой. Налила рюмку до верху и присела на край сундука.

Лицо гостя расслабилось, приняло довольное, даже немного лукавое, выражение. Он аккуратно взял яйцо, ложечкой разбил верхний край, слегка подсолил и выпил его. Потом взял рюмку, перелил её содержимое в пустую скорлупу, и медленно, как — будто это не был крепкий самогон, а всё тоже куриное яйцо, проглотил содержимое.

Немного посидев молча, гость сказал, что жена сегодня работает во вторую смену, но он никуда не пойдет, а вот ещё одну пропустит и домой на покой.

— Ты, Федоровна, не подумай, вот от Вас и домой.

Мужчина достал из кармана рубль и отдал Акулине.

Она налила в ту же рюмку. Заткнула бутылку и убрала её в стол. Достала ещё одно яйцо, и всё повторилось. Посидев ещё немного, он поднялся, заглянул в комнату, попрощался с женщинами и ушел. Вечер продолжался своим чередом. Все вернулись на кухню и сели на прежние места.

— Не было мужика и это не мужик, — Татьяна сидела на своём стуле прямо, не сутулясь, как бы подчиняясь с детства выработанной привычке. И гость этот ей явно не нравился.

— Где же на всех хороших-то наберешься!? — толи спросила, толи ей ответила Устинья.

— А мой какой-никакой лишь бы вернулся. Хучь последние годочки вместе прожить, — Акулина достала трехлитровую банку самодельного кваса. Налила в стакан Устиньи.

— А тебе чаю навести? — обратилась к Татьяне. Та никогда не пила квас.

— Нет, вечерять домой пойду.

Акулина все-таки налила полстакана кваса. Татьяна взяла стакан, отпила глоток и поставила на место.

— Сколько лет прошло, а ты знай своё… Был бы жив, или приехал бы или написал. Война-то тридцать лет назад кончилась, — Татьяна передвинула стакан подальше от края стола.

— И женихи были хорошие, и жила ты с ним всего ничего и тепереча уж о смерти пора думать, а ты все туда же — "Возвернётся, возвернётся!!!" — голос Устиньи звучал раздраженно, и Акулина обижено скрестив руки под грудью, начала свой рассказ

— Перед самой войной Тихон Устинью со всем выводком отправил в Сибирь, сюда, в Красноярск. Был он поповичем, грамотный, да и раньше сам в Москву на заработки ездил. Приедет, смастерит Устинье брюхо и опять в Москву. А она со своим выводком и брюхом и швец, и жнец, и на дуде игрец. И огород на ней, и хозяйство, и дом, и дети мал мала меньше. Село наше — Покровское Ухоловского района Рязанской области хучь от Москвы и не далеко, а бедность тогда страшная образовалась.

— Да ить покель землю наделами делили, сколько человек в семье, столько и паёв, жили не плохо. Кто не ленился, жаловаться было грех, — вспомнив молодость Устинья вся подобралась и даже лицо посветлело.

— А за Тихона я очень выйти хотела. Из сверстников самый приглядный жених. Грамотный, потому как попенок. Волоса черные, вьются. Чего ж там, женщины вниманием его не обходили. А только муж он был мой, и детей его я рожала. Не он — может нас и никого уж в живых-то не было бы. Вернулся однажды да и говорит, что был в таком месте, где хлеба мы все наедимся досыта, работа легче, а в колхозе ждать особо нечего. Что у него на уме было, не знаю, только спешил он очень. Говорил, что в деревне нас оставить не может, потому как погибнем мы без него. Я тогда не особо в его слова вслушивалась, страх брал — шутка ли в Сибирь ехать с малыми детьми и старой матерью. Даже дом не продали. Оставили Кулинке продавать. Она тогда уже солдаткой была. Тимоху-то её еще перед войной служить взяли. Дочь она уже схоронила и жила одна.

Документы себе Тихон выправил еще раньше, когда в Москву на заработки ездил. А так в колхозе пачпорт не давали — куды кинешься без докУмента. Так бы весь колхоз разбежался, — Устинья помолчала, собираясь с мыслями.

— Привез нас, а тут завод строят и работникам на семью комнату дают. Нам выделили в пятьдесят седьмом бараке двадцать третью, самую большую — шастнадцать метров. В углу печка. ПОдпол есть. Это ж все рассказывать, так и всей ночи не хватит… Устроились мы, а тут и война. Тихона забрали в первые же дни. На том наша общая жисть и кончилась. Тогда мне не до размышленьев было, а теперь думаю, что как-то знал он о скорой своей гибели, потому так и спешил, и войну как будто наперед видел.

— Ладно, будет тебе. Будешь всю ночь глазами хлопать. Давай об чем-нибудь другом, — Акулина встала с сундука, подошла к окну, положила на батарею руки, которым стало почему-то холодно в этой теплой кухне.

— Нет уж, пора спать. Закрой за мной, — Татьяна встала и направилась к двери. — Спокойной ночи.

— Спи с богом, — Устинья тяжело поднялась со стула, сильно болели натруженные ноги.

— Я закрою, — Акулина проводила Татьяну до двери. Через тонкую дверь было слышно, как та спустилась на этаж по лестнице, щёлкнул дверной замок, и в подъезде все затихло.

В ночной тишине, лежа на пуховой перине, которая помнила её первую ночь с Тимофеем, её на сносях и долгие вдовьи годы, Акулина, закрыв глаза, смотрела кино. Кино длиною в жизнь.

В окно всё так же заглядывали звезды, тихо посапывала уснувшая Устинья. А Акулина лежала на перине и думала, что это та же перина, на которой они с Тимофеем спали и когда он придет — снова ляжет… Сердце сжалось от боли, на мгновенье замерло и застучало часто-часто. Лежать стало невтерпеж. Она встала, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить сестру, открыла скрипучую дверку шифоньера, достала картонную коробку, наполненную пузырьками с лекарством и, привычно выбрав корвалол, пошла на кухню. Выпитое лекарство не помогало. Постелив возле батареи старую плюшевую жакетку, прилегла на ней, накрывшись шерстяным платком. Исходившее от радиатора тепло постепенно расслабляло мышцы и острая боль отпускала, уступая место привычной, с которой Акулина жила уже тридцать лет. С того дня, когда получила казенное письмо, что её муж, Тимофей Винокуров, пропал без вести в боях под Москвой.

В годы, на которые пришлась её молодость, Рязанские деревни хватили горького до слез. Была она в семье последней, самой младшей. От того и хватила всего по полной программе с самого детства. Только этой ночью в далекой от Рязани Сибири она вспоминала не то, как землю стали делить не по едокам, а по душам, обрекая многих на голодную смерть, потому что "душой" считался только мужчина или ребёнок мужского пола. А если в семье рождались дочери, то земли им и вовсе не полагалось. Так как "душ" не было.