Леонид Сергеев - До встречи на небесах

Это конечно, благородно, но для истинного поэта не лучшее занятие, да просто пустая трата времени. Не знаю, что мог партком, но известно, что в него ходила жена Юрия Качаева, жаловалась на А. Вознесенского за то, что тот украл у ее мужа «Юнону и Авось» (действительно, книга Качаева вышла в шестидесятом году, а мюзикл в семьдесят втором, и Вознесенскому хватило наглости по радио сообщить: «Никто из советских писателей не взялся за этот сюжет». Жена Качаева возмущенно позвонила на радио, но ведущий передачи поэт А. Дементьев стал юлить: «Сюжет лежал на поверхности, как и „Ромео и Джульетта“…» Короче, партком ничего не сделал.

Да и вопрос — насколько искренен порыв Мезинова — «поддерживать вас, навести порядок»? Думаю, Мезинов кривил душой (в моей родне не было ни одного члена партии; еще в детстве отец с матерью объяснили мне, что в нее вступают для карьеры). Повторюсь, у Мезинова врожденная тяга к властвованию, вокруг него постоянное силовое поле. Он ведь не всегда говорит с друзьями смешливо-размягченно — случается, если что не по нему, переходит и на диктаторский тон, давая понять, что его слово — последнее, и оно как печать. Он всех поучает, навязывает свое мнение (иногда с тяжелым взглядом, грубым голосом с залпами ругани), давит, пока не выдохнется. У него, прямолинейного, самовлюбленного дуролома, начисто отсутствует самокритичность, себе он все прощает и не допускает мысли, что может быть не прав. Хотя нет, вспомнил — однажды, когда я отметил его менторские замашки, он кивнул и потупился, опустив глазки:

— Это у меня есть, — и заржал медной глоткой — мол, подумаешь, один крохотный недостаток — сущий пустяк, у вас-то вон сколько, и чудовищных, вы кровососы, а я — сама чистота, часть природы.

Что касается власти, одно время у Мезинова появилась заветная мечта — возглавить издательство «Малыш» (на этой должности он, плечистый, был бы лучшим из кандидатов, работал бы, как бульдозер, ну а для подчиненных установил бы драконовскую дисциплину); все шло к тому, что он вот-вот сядет на трон и мы, его дружки, уже потирали руки — теперь-то начнется новая жизнь, наши книжки будут выходить одна за другой, как сосиски, но в последний момент Мезинова обскакал И. Рыбин, бездарный комсомольский выкормыш, жена которого работала в самом ЦК! (по последним слухам, этот Рыбин уже развалил издательство, правда успел выпустить несколько своих книжек, вступить в Союз писателей, купить новую квартиру и все такое).

С одной стороны Мезинов всегда был открыт и искренен, когда говорил о политике, литературе, друзьях и собаках, — говорил без обиняков, вполне определенные вещи, в сильных выражениях, с другой — скрытен, когда дело касалось его партийной деятельности, отношений с женой, родственниками и женщинами (с женщинами понятно — здесь ему жирный плюс, но с остальными малопонятно). Только спустя много лет я познакомился с его замечательным ироничным братом (копия актера Ж. Вильсона) и с его сестрой, о которой он вообще редко упоминал; мы мало знали, каким образом он переходит с одной работы на другую, о его болезни — высоком давлении, от которого он часто пребывает в нервозном состоянии. Только сейчас, в старости, мой друг открыл свою загадочную душу нараспашку — ударился в другую крайность, исповедуется перед нами, словно перед священниками. Оказалось, он всю жизнь живет под страхом за судьбу старшего брата (бывшего военного) одинокого, сильно пьющего, опустившегося; не раз вызволял его из милиции.

— …Вздрагиваю при каждом ночном звонке, думаю — нашли его с пробитой головой, — говорит Мезинов.

Мне он рассказывал, как неприглядно, не по-геройски, умирал его героический отец и даже приоткрыл завесу над своими любовными похождениями.

Что еще удивляет в Мезинове, так это внезапные перемены: только что безудержно смеялся, и вдруг — зло сомкнутый рот и холодный взгляд сквозь стекла очков (у него болят глаза и он носит затемненные очки). Ему перейти из одного состояния в другое — раз плюнуть; вокруг него даже меняется воздух — то легкий, разряженный, то плотно сжатый, с электрическими разрядами. Разговаривая с Мезиновым, надо быть начеку — парочка неосторожных слов, и в нем, психопате, зреет ярость, потом еще парочка мягких слов — и он расплывется и ржет.

Что и говорить, с нервишками у нашего друга дела обстоят плоховато. Случалось, в нем прорывалась какая-то застарелая злость и его внезапная грубость переходила в хамство. Так на дне рождения Тарловского, когда все наши были в сборе и, уже, прилично приняв, над чем-то смеялись, он, восседая между виновником торжества и Шульжиком, вдруг сверкнул глазами, скорчил злую гримасу и пошел в атаку — точно взбесившийся слон, начал топтать «демократов» (по делу, естественно, только не вовремя), и резко, с вызовом закончил:

— …Сейчас время всяких Шульжиков, время изворотливых, ухватистых!

Это было как гром среди ясного неба. У Шульжика нервы тоже не стальные, но он не полез в бутылку — лишь красочно изобразил негодование, всячески показывая, что сдержанность на оскорбления не слабость, а наоборот — признак внутренней силы, но тут вмешались мы и замяли дело.

Кстати, и недавно на мой день рождения Мезинов, дурья башка, сделал смертоубийственный выпад — вновь окрысился на Шульжика — ему, поддатому и раскаленному, не понравилась шутка про секретаря парткома и что «у Тарловского вытягивается лицо, когда у друзей выходят книжки» — он, раздолбай, не справился со своими чувствами и начал бушевать, пулять матом (при незнакомых женщинах), и вновь нам пришлось улаживать конфликт — с трудом уладили, но Мезинов еще долго сопел, не мог восстановить душевное равновесие.

Такие сложные человеки мои дружки, такие горячие головы — из-за чепухи накручивают себя, на пустом месте создают миражи и буйствуют, отчаянно сражаются с этими самыми миражами. Можно сказать, вся их жизнь — сплошной боевик с редкими перемириями, но с многочисленными любовными приключениями.

С начала «перестройки», когда литераторов перестали печатать, и я оказался в полном безденежье и влез в долги, Мезинов выручил меня — дал проиллюстрировать книжку стихов для детей, но расплатился со мной довольно странно. Вначале твердо объявил:

— Деньги получишь недели через две.

Обычно он предельно точен, а здесь прошло два(!) месяца, но звонка нет (потом-то он говорил, что никакие не два месяца, а три недели, но те, кто бывал в полном безденежье, мне поверят, ведь в таком положении считаешь каждый день). Я позвонил ему:

— Леш, — говорю, — ты хотя бы дал знать, до какого числа задерживаешь деньги, я ведь кредиторам дал слово, что верну в день, как мы договорились. Если что в издательстве не клеится, не тяни, скажи, как есть.