Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— Пошел ты туда-то! — отчеканил сумасброд Мезинов (похоже, у него прямо вскипела кровь). — Как будут деньги, так и выплачу, а работу больше не получишь.

Так и сказал, неврастеник чертов! И чем вздумал меня пугать?! Да, я всю жизнь без заказной работы, только перепадает от случая к случаю. И вообще, мы уже не в том возрасте, когда можно чем-то запугать друг друга. Я понял, что у него в издательстве дела неважные, но не понял — к чему ерепениться, не сказать так, мол, и так, чего на мне-то срывать злость? И это «больше не получишь»! Экое преступление я совершил. Не скрою, я разозлился на него, неотесанного дурилу.

Через десять дней (а я все считал эти проклятые деньки, все упрашивал кредиторов «подождать чуть-чуть») мы случайно встретились в ЦДЛ (Мезинов шел в ресторан, я — в нижний буфет за своей «соточкой», которую мне буфетчицы давали в кредит, благо вместе с ними получал зарплату — мизерную за изостудию).

— Привет! Привет! — мы обменялись рукопожатиями и каждый направился в свою сторону.

Внезапно Мезинов, как бы вспомнив что-то, окликнул меня, вытащил из кармана брюк сто долларовую купюру.

— Вот, возьми половину гонорара.

Как-то нехорошо это выглядело — вроде я вот так, между делом, получил подачку. Так деревянно он, считающий себя «тонким», поступил.

У него бывают заскоки, когда он отбрасывает всякие нюансы в общении и рубит с плеча. Но иногда и сглаживает ситуацию «тонкостями». Помню, своей разгромной рецензией довел В. Разумневича до слез. Тот причитал:

— …Зачем ты это написал? Ну, сказал бы при встрече, зачем писать? Как ты мог?! Что я тебе плохого сделал?! Ты сломал всю мою жизнь!

— Ну, что ты в самом деле, успокойся! — миролюбиво проговорил Мезинов. — Не бери в голову. Что за обиды? Рядовая рецензия, и внутренняя. Ее никто и не увидит. Ну, согласись, вещь-то у тебя не получилась… А в печать я напишу о твоих лучших работах…

Ладно, пойду дальше. О чем я говорил-то? Память иногда отшибает. А, ну да, о своем гонораре. Оставшийся гонорар я получил вскоре, как и подобает — Мезинов позвонил, мы встретились, отметили совместную работу и мои стариковские упреки почти улетучились; они улетучились бы совсем, если бы он сказал: «Знаешь, я тогда был на взводе, так что не держи зла» — или что-нибудь в этом духе, выразил бы хоть частичную повинность, но он, дуботряс, ничего такого не сказал — не хватило мозгов и душевности.

Этот эпизод единственно неприятный за всю нашу многолетнюю дружбу — он, если употреблять литературные красоты в духе Мешкова, как баллон с ядовитым газом в саду, благоухающим розами. Понятно, обиды я не держу — всякое бывает, наверняка в те дни Мезинов просто ходил раздраженный, ну и нервишки подвели, с каждым случается, тем более с такими горячими мужиками, как он.

Старине Мезинову я показывал все свои первые рассказы и он, тертый калач, поднаторевший в правке (читает все и всех, от корки до корки), долго валандался с моими бумажками, а потом воспламенялся и обрушивал на меня ураганную ругань с непотребной лексикой:

— …Где ты, идиот, видел таких баб? — горланил с испепеляющим взглядом. — Ты что, это спьяна накатал? Не рассказ, а схема. Такую тему запорол!

Давил на меня страшно; бывало, пригвоздит к позорному столбу и доволен, болван. А мне каково? Становилось не просто не весело, я испытывал какое-то внутреннее умерщвление. Ну а после моих исправлений, Мезинов на полях черкал: «Это другое дело. Неплохо, даже хорошо». Что обидно, прочитав мою повесть «Утренние трамваи» (единственная вещь, которую я тогда написал не только ради забавы, но и вложил в не душу и считал предметом своей гордости), Мезинов прислал мне нечто, вроде рецензии (с потугой на энергичное стихотворение в прозе — на него напало вдохновение), где явно просматривался вопрос: на кой хрен все это написано?

Мезинов прочитал повесть еще в рукописи, а поскольку я безоговорочно верил ему и все принимал буквально, сразу посчитал, что потерпел сокрушительное поражение, запихнул свой «душевный труд» в дальний ящик и несколько месяцев бумагу не марал. Но потом мать все же уговорила меня отнести рукопись в издательство. «Трамваи» вышли в «Молодой гвардии» и понравились даже тем, для кого я был полный ноль (книжку даже перевели на английский язык).

Кстати, позднее травленый зверь Приходько по всем статьям громил у меня то, что мне казалось удачным, а нахваливал явную чушь. Такая неразбериха. Ну, короче, теперь, под старость, я продолжаю выслушивать отзывы друзей, но уже не разинув рот, как раньше; иногда даже защищаю свое «детище». Это, естественно, раздражает моих «рецензентов», они повышают голос, рявкают на меня — похоже, ханурики, настроились до конца наших дней учить меня уму-разуму (вот если бы и к себе относились так же беспощадно! Теперь-то я понимаю — им самим еще есть чему поучиться, вспомнить заповедь Гоголя: «Сначала образуй себя, потом учи других»).

Между тем, я и сам уже почти безошибочно чувствую, что получилось, а что нет. Жаль, поздновато этому научился, когда уже накатал кучу ерунды. И жаль друзей, которые корпели над моей писаниной — за что им, само собой, огромнейшая благодарность! Ну, а чужие произведения теперь я оцениваю очень просто; спрашиваю себя — могу так или нет? Если точно знаю, что не могу, считаю вещь талантливой.

Как и у всех нас, у Мезинова есть несколько примечательных особенностей. Первая заключается в том, что он поддерживает всех несчастных, неудачников, проталкивает тех, кого не печатают, кто сидит без работы (обеспечивал работой не только меня, но и Мазнина и Тарловского), но если кто-то преуспевает и о нем прожужжали все уши — начинает его ругать (повторяю, по этой части он мастер; разделывал под орех С. Иванова и Успенского, и Сергиенко, но последнего и хвалил). Как-то он жестко разбирал (по косточкам) Коваля, а я возьми и брякни:

— Леш, уж ты не завидуешь ли ему?

Он, истерик, пульнул в меня матом и тем самым продемонстрировал свою слабость. Мы сидели с В. Перекатовым и тот подмигнул мне, давая понять, что вопрос не лишен основания.

Когда же я чихвостил Коваля за формализм, Мезинов рьяно бросался на защиту.

Вторая особенность Мезинова заключается в его умении годами дружить с женщинами, и, в отличие от нас, трепачей, он никогда (точнее долгое время) не болтал о своих романах. Приводил женщин в ЦДЛ, со смешком наблюдал, как мы развлекали их, потом спокойно уводил. Он работал на контрасте. Бывало, мы заливаем что-то женщинам (в том смысле, что мы золотые мужики), а Мезинов молча посмеивается, подмигивал своим подружкам — вот, мол, болтуны! И как я хорошо смотрюсь на их фоне, верно? Внешне, может, я и суровый, но душа у меня добрая. Со мной не пропадете, а эти заведут вас неизвестно куда; под конец вечера мы уверены — женщины сражены нашей говорильней наповал, но, понятно, они уходят с Мезиновым, да еще шепчут ему: