Леонид Сергеев - До встречи на небесах

И Аким хорош гусь! «Прочитаю вам два своих стихотворения», — заявил и начал рассусоливать — пока не прочитал два десятка(!) не успокоился. Как можно так мучить друзей литераторов, тем более, когда на столах выдыхается водка и стынет закуска?!

Впрочем, здесь Мезинов с Акимом не одиноки. Приходько вел мой вечер — выбрал самый дурацкий рассказ, уткнулся в него и минут двадцать (целую вечность для сцены) гундосил, а ведь он бывший эстрадный конферанс и должен чувствовать аудиторию. Ни черта не чувствовал! Не случайно критик Всеволод Сурганов не выдержал и шепнул нам с Тарловским:

— Да ведь он дурак!

Правда, позднее и Мезинов и Приходько реабилитировали себя. Первый с блеском выступил на моем шестидесятилетнем юбилее и на вечере памяти Коваля в их родном институте, а Приходько показал, что такое школа эстрады на вечере поэтессы А. Заде-шах. Слушая тогда их, краснобаев, в меня закралось подозрение — уж не нарочно ли они устраивали занудство раньше? Мезинов нес ахинею, корчил из себя серьезного докладчика, чтобы Михалков понял, кому может передать бразды правления Союзом, а Приходько разорялся, чтобы не дать возможность высказаться другим, ведь был жуткий себялюбец и ревнивец, и считал меня своим «открытием». Кстати, после того вечера, я сказал ему:

— На кой хрен ты взял этот рассказ? Я, вроде, пишу для детей и вдруг про секс?!

Приходько обиделся и, как всегда, выдал:

— Ленечка, ты дурак! Ничего не понимаешь!

Такие у нас мелкие стариковские придирки.

Чтобы закончить тему вечеров, скажу: всегда, при любой публике, прекрасно выступали Коваль и Мешков; выше всяких похвал выступают Мазнин и Шульжик; неплохо — Кушак и Яхнин, да и остальные с некоторыми оговорками, за исключением Тарловского — он не выступает перед взрослыми, только перед детьми. Я не спрашиваю его почему, знаю заранее, что он скажет:

— Да ну, зачем? О чем говорить, и так все ясно.

Я далеко отошел от Мезинова… Что еще о нем сказать? Вот вспомнил. Как-то самый замечательный из его друзей (и самый требовательный к себе, дотошный читатель и критик, от которого мне не раз доставалось) Панков пригласил нас на свою дачу, которую он, рукастый, построил самостоятельно. Это была отличная вылазка на природу. Мезинов, Панков и я выпивали и пели под гитару военные и послевоенные песни; жена Панкова Татьяна готовила одну закуску за другой; в середине застолья мы с Панковым искупались в ледяном ручье-речушке (Мезинов почему-то не полез в воду), потом вернулись за стол, и до двух ночи вновь пели под гитару. Жаль только мой пес Дымок неважно себя чувствовал (сказалась долгая тряска в машине и новая обстановка), успокоился, только когда мы с ним уснули в обнимку.

И вспоминаются мне три поездки к Мезинову на дачу в Кучино, где на участке высятся раскидистые деревья, в старом доме красуется русская печь и, по словам Мезинова, на чердаке по ночам бродит домовой, а в другом строении, небольшом срубе из кругляка (гладкотесанной сосны), где стоит крепкий древесный настой, мой друг устроил рабочий кабинет.

Главные обитатели дачи — четыре собаки, одна смешливей другой. А главная ценность в доме — патефон и коллекция пластинок с довоенной и послевоенной песенной классикой (любой из нашего поколения понимает — это немыслимое богатство, все мы балдеем от этой музыки). Под эти песни у русской печи отлично пьется легкий, но сногсшибательный самогон жены Мезинова Валентины (она щедро делится рецептом, который я предлагал ей положить в швейцарский банк), а на закуску, как нельзя лучше, идут свежие овощи прямо с грядок (опять-таки заслуга супружницы Мезинова). Мы выпили прилично и произнесли десятки тостов (Мезинов отмечает все социалистические и церковные праздники, даже мусульманские; и сам придумал «День домового, водяного и лешего» — ему все равно, что отмечать, лишь бы был повод, а это, как известно, дело нехитрое — как писал Бернс, «для пьянства много есть причин»).

Что и говорить — загородный дом Мезинова наполнен особой теплотой. В память о моем первом посещении участка, Мезинов подарил мне огромную чугунную трофейную печь с жаровней, которую его отец привез из Германии (теперь она украшает мой участок).

Второй раз я прикатил в Кучино с приятельницей. В этот приезд Мезинов показал мне вторую свою коллекцию — собрание журналов послевоенных и «застойных» времен (он дотошный собиратель всего, что касается истории нашей страны; сейчас, когда оплевывается все наше прошлое, эти журналы — весомое доказательство лжи «демократов»). Кстати, Мезинов бережно хранит и переписку с друзьями (у него есть письмо Коваля сорокалетней давности!); и он много лет ведет дневник.

— Записываю каждый день, — говорит. — И хочу записать на магнитофон голоса друзей — в любой момент включил и выпил с ними… ну, и для потомков.

Голоса друзей — это, конечно, причуда, а вот на его дневник можно возложить определенные надежды (он единственный из всех моих знакомых, кто его ведет. Вообще-то те, кто ведут дневники, мне кажется не столько полнокровно живут, сколько следят за своим развитием, да еще уверены — прочитав их записи, все ахнут, пораженные умом и талантом авторов, и будут терзаться, что недооценивали своих современников. Но, думаю — Мезинов исключение; наверняка, в дневнике он отображает наше время, а это задача не из простых); возможно, там раскроется, как незаурядный прозаик, ведь, повторяюсь, одна небольшая книжка стихов — слишком слабое творческое наследие. Впрочем, недавно мой друг признался, что заканчивает повесть о всех собаках, которые у него были и есть, а уж наших четвероногих друзей он знает прекрасно и, без сомнения, выдаст что-то бессмертное.

Так вот, во второй мой приезд мы вновь под пластинки и отборные овощи распивали самогон, а потом прошлись вокруг озера, где по утрам Мезинов бегает трусцой, сбрасывая лишний жирок, и мой друг пилил меня:

— …Тебе тоже надо заняться бегом. Все вечера просиживаешь в ЦДЛ. Смотри, на кого ты похож — весь прокуренный, зеленый, сутулый… Вы с ним будьте потверже, покруче, — дал совет моей приятельнице. — Его надо приструнить, а то совсем распоясался.

В противовес Мезинову, его жена Валентина, говорила мне только приятные слова и очень тихим голосом, а перед отъездом нарвала нам огромный букет цветов и насобирала целое ведро слив. Валентина вообще является примерной женой и воплощает в себе лучшие черты славянок — жертвенность и кротость (чем и подобрала ключ к суровому характеру мужа). Я помню, кто-то нахваливал жену Приходько — мол, тихая, скромная, на что Приходько возразил:

— Нет, моя Нина далеко не тихая, может разбушеваться ого как! А вот Валя Мезинова, действительно, тихая.