Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— Тебе здесь удобно?.. Попробуй вот это и то!..

Как всегда, пытался юморить, экспромтом завязывал наши словечки в строфы (временами удачно), только когда разговор зашел о нашем поколении, вдруг погрустнел:

— …Мы приходим в один мир, а уходим из другого (было не понятно, что имелось в виду — перемены в обществе или наши изменившиеся взгляды).

Позднее, когда мы разошлись, он позвонил Тарловскому и сказал с обидой:

— А за меня так и не выпили!..

Вернусь к Тарловскому, к его жизни в Куйбышеве. Он начал писать рассказы еще в институте (подражал М. Твену), а продолжил в армии, где служил со своим студенческим дружком Евгением Лазаревым. Служба у них была райская — они работали в областной газете, пописывали рассказики и время от времени забегали к родителям Тарловского, благо те жили в трех остановках трамвая.

Лазарев был немного старше Тарловского, уже издал книжку прозы и считался профессиональным литератором; именно он сыграл ключевую роль в судьбе нашего героя — не только благословил на литературные опыты, но и дал ценные советы по технике письма, а позднее помог издать книжку.

С подачи Лазарева первые рассказы Тарловского попали в «Литературную газету» к Кушаку; тот их напечатал и прислал гонорар (невиданный для солдатика) и восторженное письмо. Когда Тарловский появился в Москве (отец, путем сложной комбинации, добился перевода в столицу и стал заметным деятелем в радиокомитете), Кушак встретил его по-братски, познакомил с Кассилем (тот и пробил Тарловскому книгу в «Детгизе» и впихнул в Союз писателей).

И в дальнейшем Кушак всячески поддерживал нашего героя: отдал его рассказы Приходько, который работал в «Вожатом», познакомил с «нужными» людьми… Даже когда Тарловский забросил сочинительство, Кушак говорил ему:

— Я единственный, кто в тебя верит.

С годами Кушак продолжал опекать Тарловского (ценил его, как обработчика чужих текстов), но уже не верил, что тот напишет что-то свое:

— Марк был безумно талантлив, но теперь только пересказчик. А ведь был творцом.

Книжку Тарловского «Вперед, мушкетеры!» нахваливали многие литераторы (горячее всех мы с Кушаком), только Сергиенко выдал автору небрежно:

— Ну, что я могу сказать? Ты умеешь грамотно складывать слова (в те дни Сергиенко упивался успехом своего «Оврага», который наводнил книжные прилавки, и он не собирался ни с кем делиться славой).

Понятно, столь снисходительный отзыв нешуточно возмутил Тарловского (он его запомнил на всю жизнь). Спустя несколько лет после смерти Сергиенко, сказал:

— Костя был страшно самолюбив, это мешало ему объективно оценивать работы других.

К сожалению, «Мушкетеры» первая и последняя книжка Тарловского — его головокружительный взлет, после которого у моего друга угас творческий запал. Он ссылается на семейные обстоятельства, изолированную жизнь с больной матерью, но каждому ясно, что это отговорка, ведь художник и в трагедии черпает материал для работы (пожалуй, писателю даже необходимы беды и поражения).

Долгое время я был уверен — мой друг втайне катает роман, но потом выяснилось — он, бездельник, не писал даже рассказа. Надо смотреть правде в глаза — по сути дела у Тарловского творческий резервуар оказался маловат. Конечно, и одна хорошая книжка стоит десятка средних, но как-то обидно, что он больше ничего не написал. Уж кто-кто, а он должен был.

Вообще-то он пытался. Боясь повторить «Мушкетеров», пытался что-то сделать в другом ключе; вначале рассказы, потом пьесу, но так ничего и не закончил. Временами читал классиков, чтобы возбудиться, встряхнуться, но ничего не помогало; в конце концов наш первосортный фрукт перезрел и завял. В дальнейшем он только работал литературным мастером: правил чужие слабые рукописи, делал адаптацию классики. Например, из объемистой книги «Принц и Нищий» — тонюсенькую брошюрку — такое бережное отношение к любимому писателю!

Как-то, разговаривая с ним по телефону, я возмутился:

— Как можно так кромсать классику?

А он:

— О чем ты говоришь?! Там есть вода.

— Так в этой воде и все дело!

Он не поленился, прикатил ко мне, привез Марка Твена и свою адаптацию.

— Вот смотри, здесь это явно лишнее, замедляет повествование, можно спокойно сократить…

— В этом лишнем все дело, — взъерепенился я. — Что происходит?! То Шварц и Горин перекраивали чужие вещи, потому что своего ничего не могли написать, теперь ты с Яхниным. Пересказы, адаптации надо запретить, оставить все произведения в оригинале. Ни один автор не согласится, чтобы его кромсали. Оставьте классиков в покое, пишите свое. Вы что, творческие импотенты?!

Тарловский тоже разошелся, привел примеры:

— …Алексей Толстой сделал шедевр из «Пиноккио», у Чуковского «Айболит» лучше «Доктора Дулитла», Волков прекрасно сократил «Волшебника из страны Оз», — и пошел, и поехал…

Я настаивал на своем — не перелопачивать чужие произведения, какими бы несовременными они не казались:

— …Ведь переписывать картины никому не приходит в голову!.. А сейчас доходит до идиотизма — корежат пьесы Чехова, «осовременивают», перекладывают на новые ритмы старые (наши любимые) песни, придают дикие формы Р. Корсакову, Чайковскому!.. Помню, когда еще работал в театре Маяковского, сделали оптимистическую концовку в пьесе «Трамвай желание». Уильямс прибил бы постановщиков!..

Тарловский доказывал свое, говорил о «Бароне Мюнхаузене», «Робинзоне Крузе», не понимал, что Толстой и Чуковский все-таки были выдающимися мастерами, а чтобы ему, Яхнину и всяким Гориным прикасаться к текстам классики, надо быть достойными их — ну, чтобы не пачкать красивые вещи. Короче, я твердо стоял на консервативных позициях, и мы никак не могли договориться. Кстати, насчет адаптаций «выжимок» самый веский аргумент, убивший бы моего друга наповал, я, туго соображающий, придумал, когда Тарловский уже уехал — следовало бы ему сказать: «А что ты запоешь, если я из твоих „Мушкетеров“ сделаю три страницы?!».

Ну, в общем, тогда я считал себя абсолютно правым, но недавно все же одной ногой встал на позицию Тарловского (даже не ногой — одним пальцем). Я приехал к нему и он, между делом, показал мне страницу подстрочника какой-то иностранной сказки. Текст был совершенно беспомощным. Собственно, его и текстом-то нельзя назвать — на бумаге были просто обозначены герои — я никогда ничего не смог бы выжать из этого набора слов, а мой друг протянул мне страницу своего пересказа — и я ахнул. Честное слово, это была волшебная страница.

В искусстве я много раз сталкивался с чудом. Первый раз еще в детстве, когда рассматривал репродукции с картин: Куинджи «Ночь на Днепре» — луна светилась! И «Неизвестная» Крамского — с какой бы стороны к ней не подходил, красавица смотрела мне прямо в глаза! (позднее я узнал, что это известные факты).