Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— Он духовно взбодрился, у него даже появилось православное мышление, — сказал Мезинов (такой интересный фактик; пусть его попробуют опровергнуть Кушак, Яхнин и другие).

Ну, а сам я приобрел искреннюю мужскую дружбу, более искреннюю и крепкую, чем с другими, перечисленными здесь писателями. Во всяком случае, повторюсь, такой ее считаю и, хочется верить, такой ее считает и Тарловский. Я знаю, когда дам дуба, многие начнут меня проклинать и оплевывать, но знаю также — Тарловский меня защитит; пусть немного и осторожно, но защитит.

Само собой, в нашей компании мы не только пикировались, но и, в подпитии, расточали друг другу похвалу; не стану кривить душой, я тоже кое-что приятное слышал. Недавно, прилично нагрузившись, мы вышли из ЦДЛ, еще добавили в стекляшке у Баррикадной, потом гурьбой вошли в метро и на платформе стали прощаться. Мы с Тарловским, обнявшись, отошли в сторону и я сказал ему, что-то в том роде, что люблю его нерасторопного чудака; в ответ он выдавил что-то в том же духе, и добавил:

— …Мы сами еще не знаем, сколько ты для нас значишь.

Все это можно считать побочными эффектами пьянки, точнее — бреднями, но по пути к дому я почувствовал себя фигурой — задрал голову и стал считать звезды; бог меня наказал — я врезался в какой-то пень, шмякнулся, разбил локоть и колено.

Мы с Тарловским особенно сдружились несколько лет назад, когда на моем старом «Жигуленке» развозили книги по торговым точкам, когда «демократы» со своим разбойничьим капитализмом разрушили все, что можно, и нас перестали печатать… Мы встречались по утрам у издательств, загружали пачки книг и катили в Дом художника на набережной — там оставляли половину книг, остальные везли в Киноцентр на Пресне или на Поклонную Гору, или еще куда-нибудь, куда направят наши работодатели.

Конечно, было обидно, что мы, двое уже немолодых людей и, хочется думать — не самых худших литераторов, занимаемся черт-те чем только для того, чтобы заплатить за квартиры и купить продукты. Мне было обидно вдвойне, ведь вновь работал шофером и грузчиком (никогда не думал, что в шестьдесят лет снова начну шоферить и грузить) — тем же, кем начинал в Москве сорок лет назад, и вновь, как когда-то, шастал по столовым, только теперь имел крышу над головой и машину драндулет. Получалось, что я прожил жизнь почти зря. Недовольство собой, ощущение своей ненужности и чувство одиночества особенно сблизили нас с Тарловским. За то время мы лучше узнали друг друга и, несмотря ни на что, в памяти совместная работа осталась солнечными деньками, а наша дружба стала почти сердечной.

В те дни Тарловский был необычно оживленным, прямо спешил выговориться. Рассказывал, как учился в пединституте, и на последнем курсе проходил практику в сельской школе, как служил в армии… Но чаще — о своем детстве в Орле, о родственниках. Его детские впечатления были живописны, ярки, и он преподносил их талантливо, но чувствовалось — это всего лишь запоздалый отзвук его былой литературной деятельности.

Не раз и не два я убеждал его, закоренелого лодыря, все записать, взывал к совести — мол, хотя бы ради памяти близких людей, ведь теперь никто и ничто не мешает…

— Да ладно! При чем здесь это?! Ну, что ты в самом деле! — вздыхал Тарловский. — Раньше пытался, даже что-то получалось, потом забросил. Не до этого было, сам знаешь, что такое больная мать. Бессонные ночи, медсестры, лекарства… А теперь нет сил… Честно говоря, я потерял интерес к писательству. Да и кому сейчас это нужно?

Такая драма писателя.

И все же, все же, почему-то мне кажется — Тарловский пробудится, встряхнется, напишет еще одну книгу. Ну хотя бы для того, чтобы выплеснуть свое возмущение по поводу этих поверхностных и корявых очерков, чтобы доказать, что я топорно и гнусно описал наших общих друзей (особенно его, разумеется), что все не так просто, что каждый сложнее, загадочней и прочее (а он и вовсе непонятый, неоцененный)…

Ясно одно: молодые литераторы (из числа авангардистов), которые придут нам на смену, будут посмеиваться над нашими работами (как это делается сейчас со многими писателями предыдущей эпохи), но думается, и тогда найдутся люди, которые будут читать «Вперед, мушкетеры!» и они поймут, что поколение, к которому принадлежал Тарловский, тоже кое-что умело.

Я вскользь упомянул дюжину своих сумасшедших дружков, которые называют себя детскими писателями, на самом деле нашли себе легкую работенку — знай себе записывай, что в башку придет. Понятно, все эти субчики разные, но и общего у них хватает — у всех исключительная тяга к спиртному, все первостепенные трепачи, все помешаны на женщинах, и все они не похожи на людей с деньгами, крепко стоящих на земле, даже сказочно богатый Шульжик и богатый сногсшибательно — до неприличия — Успенский.

И еще несколько совпадений: у всех у них начисто отсутствует самоирония, все они абсолютно не способны к физическому труду и ничего не петрят в технике (кроме Постникова). Они пишут о детях и животных, но не живут со своими детьми, и большинство из них никогда не держало животных (вот еще! заботиться о ком-то!). Себялюбцы несчастные!

Также большинство из этих оболтусов не могут отличить доску от горбыля, отвертку от стамески, зато с закрытыми глазами, по запаху скажут, в каком стакане водка, в каком самогон, и все, как один, неуживчивые, невыдержанные психопаты — да, повторяю, попросту тронутые, и яростные неиссякаемые матерщинники.

Одни из этой литературной обоймы испытывают нездоровую любовь к деньгам, другие — страшное, до безумия, желание прославиться — из них так и прет самомнение, «особый» взгляд на вещи, принципы, которые они отстаивают с пеной у рта.

Старые бунтари! Все никак не угомонятся. Казалось бы, чего нам теперь-то, на седьмом десятке полыхать, о чем спорить, что делить — так нет, собачимся, и еще как! Что поделаешь — у всех сильно шалят нервишки, да и вокруг слишком много раздражителей.

Почему я оставил истинные имена? Думаю, все зашифрованное, общее, размытое ни к чему не обязывает и легко опровергается, а от напора фактов не очень-то улизнешь — если же мои дружки начнут их оспаривать, я выложу им то, о чем здесь умолчал, о чем и вспоминать-то противно — пусть тогда попробуют отвертеться.

Давно известно, каждый человек неповторимый мир; таких, как мои друзья, никогда не было и не будет — похожие найдутся, но именно такие — никогда. Яснее ясного, по этим поверхностным записям нельзя составить полные портреты героев очерков — мало ли как поступает человек в некоторые моменты, или что скажет в раздражении, с досады, будучи выпивши, но в то же время его слова и поступки не зачеркнешь.