Леонид Сергеев - До встречи на небесах

В ЦДЛ писателей и гостей снимал фотограф с огненно-рыжей «полыхающей» шевелюрой и такими же усами, в ярко-красных рубашках, от которых прямо било жаром. Его звали Гера Беляков; он называл себя «бывшим шофером дальнобойщиком» — понятно, эта профессия придавала облику Геры дополнительный вес.

Гера считался мастером групповых портретов. Он подходил к писателям (или гостям) и, улыбаясь в оранжево-рыжие, даже красноватые (от курева) усы, говорил:

— Ваши лица просятся на групповой портрет. Встаньте, пожалуйста, сюда. Поплотней, но не слишком. И улыбайтесь!

Делал Гера и индивидуальные портреты, но с меньшим удовольствием, чем групповые. Он вообще любил всякие сборища — похоже, когда шоферил, ему не хватало общения и, сменив профессию, он наверстывал упущенное. Я называл его групповые портреты «нагромождением тел и лиц», но Гера не обижался и поэтично провозглашал:

— Эти портреты, как букет полевых цветов, где один цветок оттеняет другой. Когда на снимке много разных лиц, подчеркивается своеобразие каждого. Они смотрятся на контрасте.

Стоило клиенту появиться в его закутке-ателье, Гера сразу, без всяких вопросов, показывал на стул:

— Сюда, пожалуйста, и улыбайтесь!

Случалось, клиент недоумевал:

— Почему вы не спросите, как я хочу сфотографироваться?

Гера спокойно пояснял:

— Если фотограф спрашивает «как вас снять?» — сразу уходите. Мастер должен знать, как именно снимать. — Гера прищуривался и щелкал пальцами.

После такого ударного объяснения становилось ясно — он-то мастер своего дела и ему можно доверять на все сто процентов.

Перед съемкой Гера долго устанавливал свет, поворачивал клиента в разные стороны, приподнимал и опускал его голову, при этом приседал, вставал на носки, прищуривался, рассматривал «натуру» и так и сяк. Глядя на эти скрупулезные неторопливые приготовления, я думал, что у профессионала в работе и не должно быть спешки, азарта, другое дело — настрой. Мне вспоминался Лермонтов: «Глубокая река не допускает бешеных порывов». Что немаловажно, подготавливаясь к съемке, Гера непременно спрашивал у клиента:

— Вы относитесь к миру писателей или к другому миру?

И, после того, как клиент объяснял из какой он сферы, находил общих знакомых и тем самым устанавливал дружеский контакт. В заключение Гера непременно выдавал качественную формулу:

— Улыбайтесь! Вы наверняка знаете, что улыбка красит лицо. Вспомните что-нибудь хорошее…

При встречах с Герой я всегда растягивал рот и думал — в самом деле, хорошего вокруг нас не меньше, чем плохого и жизнь состоит не только из проблем и борьбы.

За время, пока я вел изостудию при ЦДЛ, мы с Герой не раз выпивали в его закутке-ателье и он порассказал мне немало смешных историй из своей бурной жизни. Взять хотя бы его развод с женой, после которого супруги перестали разговаривать даже по телефону. Гера переехал к матери, но каждый месяц кидал в форточку алименты (благо квартира находилась на первом этаже), но, спустя год, его вдруг вызывают в суд за неуплату алиментов. Оказалось, жена, сразу же после развода, поменяла квартиру «чтобы избавиться от духа мужа». Позднее супруги помирились и снова расписались.

Надо отдать должное Гере — он был хорошим отцом и по-настоящему заботился о своей дочери. Девушка увлекалась живописью, и я готовил ее к экзаменам в художественное училище. В благодарность Гера подарил мне кипу фотографий моих друзей, детских писателей. Как правило, фотографии делают человека или лучше или хуже, но только не передают то, что есть. Снимки Геры исключение.

Прежде чем представлять портреты своих друзей, без колебаний заявляю: детская литература — это своего рода вероисповедание, а детские писатели — определенная, ни на что не похожая, каста людей.

Особо одаренный друг мой Геннадий Цыферов с фотографии смотрит сквозь бликующие очки, смотрит прищурившись, колюче, с усмешкой — и не поймешь, то ли он добродушный острослов, то ли положительный зануда.

В моем столе лежит лист бумаги с крестами и фамилиями умерших друзей — это мое кладбище. Оно большое. Много моих друзей уже на небесах (я не говорил им «Прощай!», говорил «До встречи!», поскольку временами все-таки надеюсь на загробную жизнь). Одни из друзей умерли совсем молодыми. Например, Саша Камышов, акварелист, которому пророчили ослепительное будущее. Другие, вроде писателя Юрия Качаева или художника Юрия Молоканова, умерли в «среднем возрасте», но для меня навсегда остались молодыми, потому что они были большими мальчишками — дух имели мальчишеский, не случайно и работали для детей.

Несправедливо рано и, что особенно горько, именно когда у него появилась своя отличительная манера, умер график Виктор Алешин. Когда-нибудь я поделюсь воспоминаниями об этих своих дружках. Непременно. Это мой долг перед ними. А сейчас расскажу о сказочнике Геннадии Цыферове.

Это был насмешник тот еще! И хитрец под маской добрячка простофили. Бывало, в компании пощипывает бородку, посмеивается, вставляет едкие словечки. Прочитает рукопись кого-нибудь из друзей и насмешливо-снисходительно тянет:

— Неплохая вещица, лихой сюжетец, но это уж на любителя. Скорее для домочадцев, жены там, тещи…

Или язвительно:

— Творческая неудача большого мастера, сукина сына, хе-хе. Такой казус.

Ему, старому хрену, прямо доставляло радость кого-то поддеть, подразнить (скажет колкость и победоносно ухмыляется, а то и ржет, обнажая кривые зубы в пузырьках слюны). Однажды на художественном совете обсуждали его мультфильм «Влюбленный крокодил». Канючили долго. Наконец, Цыферов не выдержал:

— Легче удовлетворить африканку, чем худсовет, — загоготал и, пощипывая бородку, вышел (он частенько выдавал такие сексуальные пассажи).

Цыферов называл себя «выходцем из купцов»; он носил очки на цепочке, бумажник со множеством отделений (в котором было мало денег, но тьма телефонов с женскими именами), и, любуясь собой в зеркале, тщательно подстригал усы и бородку «клином». Его мать была бухгалтером, а отец одним из руководителей лесной промышленности (он погиб на войне) — о них Цыферов тоже рассказывал со смешком, но с печальным смешком. Ну, а сам наш герой окончил педагогический институт и некоторое время учительствовал в интернате; дети на нем висли — он привлекал их своей чудаковатостью; они его звали «большой шутник». Что верно то верно — сказочник шутил по любому поводу, даже над религиями (с неверующими был верующим, с верующими — неверующим).

В конце пятидесятых годов Цыферов недолго работал ответственным секретарем в «Мурзилке» (позднее на его место пришел В. Берестов, который, вслед за В. Познером, был секретарем у Маршака — классик и протолкнул его в литературу), а жил в коммунальной квартире «гостиничного» типа. Этот «гостиничный» тип представлял собой душный полутемный коридор со множеством дверей в крохотные комнаты. Квартира находилась в «Пассаже» над магазином «Шляпы» и под окном Цыферова с утра до вечера шумела разноликая толпа; там происходили прекрасные и дикие сцены. «Интересное занятие — наблюдать за этим муравейником, — рассуждал я. — Вся жизнь как на ладони. Наблюдай и пиши. Материала на собрание сочинений хватит — ведь натуралист Ж. Фабр всю жизнь прожил на одной поляне и о ее обитателях написал несколько томов». Но окно Цыферова было плотно завешено шторами (если он ждал гостей); на столе горели свечи, на полу красовались окантованный бронзой саквояж и допотопный огромный черный зонт, на стенах покачивались театральные куклы, у потолка гигантской медузой плавал абажур и по всей комнате возвышались груды книг (на них сказочник и сидел и ел). Махинатор Цыферов сознательно устраивал бутафорию — живу, мол, в сказке, в передвижной кибитке.