Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— Нашла богатого, да? Продалась за шубу, да?! Во-още!

Доводил девчонку до слез, а убедившись, что она по-прежнему его любит и готова на все, успокаивался и продолжал свой безалаберный образ жизни, а меня предупреждал:

— Если Барсик со своим хахалем заявится в ЦДЛ, не вздумай их проводить в ресторан! Иначе ты мне не друг! Во-още!

И я не проводил, чем жутко обижал Татьяну, в сущности, мою хорошую подружку; «попроси кого-нибудь еще», — говорил, а она посылала мне презрительную усмешку.

Немало девиц, с которыми Сергиенко имел романы и потом устранялся, ругали его и плакали у меня на груди. Я защищал друга как мог. Помню, одна разошлась:

— Твой Костя редкостный негодяй!..

— Неправда. Просто у вас не сложились отношения… Он талантливый, добрый, красивый…

Она вспыхнула:

— А я?! Я не красивая?! Да куда он смотрит!

Иногда, честное слово, мне было жалко горячее сердце Сергиенко, ведь вокруг шастали сотни симпатичных девиц и он на каждую делал стойку, и каждую, из числа знакомых, держал на крючке — короче, ему приходилось туговато; как известно, в таких делах требуется крепкое сердце и крепкие нервы, а у него и то, и другое было слабоватым.

Одно время Сергиенко жил у своей приятельницы И. Паперной. Позднее она говорила:

— Костя неумеха, и вообще в быту невыносим: сноб, капризный, привередливый и зануда… И ленивый, как не знаю кто…

Понятно, принимать на веру слова женщины в таких случаях не стоит, особенно, если она имеет виды на мужчину, которому предоставила жилье. Например, когда Сергиенко жил у Деверца, они, по словам последнего, вдвоем вполне «приемлемо клеили обои, и сколотили полку» (это Деверц сообщил, как весомое достижение, что, понятно, вызывало смех), и Сергиенко был совершенно неприхотлив в быту, и даже благотворно повлиял на друга: приучил его ежедневно плавать в пруду. А когда Сергиенко оставался ночевать у меня, он неплохо жарил картошку, терпимо переносил общество моих собак (хотя равнодушен к животным), без всякого занудства внушал мне, что Генри Миллер великий писатель, только канючил, чтобы я «немедленно сделал ремонт в пиратской квартире», но здесь он больше думал о своих подружках, чтобы их не шокировать неприглядным интерьером.

Мимоходом замечу: в моей запущенной квартире хотя бы вещи лежали на своих местах; у некоторых одиноких мужиков (у Кушака, например) в квартире творилось черт-те что, казалось ее потрошили грабители — все было разбросано, свалено. Такие, как Постников, у которого, как я уже говорил, все блестело словно в музее — редкость. Ну, может, еще бывший моряк Борис Воробьев — тот ежедневно драил свою хибару. Остальные жили в захламленных квартирах (в том числе «гении» Шавкута, Щеглов, Кучаев). Хотя, вот вспомнил еще одного аккуратиста: переводчик Валерий Агранат вообще превратил свою квартиру в офис; в ней красовались дорогие вещи, все сверкало, но в ней, вылизанной, не было уюта, про творческую атмосферу и говорить нечего.

Так вот, ночуя у меня, Сергиенко выглядел вполне сносным жильцом, но совсем в другом качестве выглядел на моем участке. Во-первых, он был совершенно безразличен к природе и, как я понял, будучи совой, никогда не видел восход солнца. Во-вторых, мой инструмент, который я собирал не один год, и которым гордился, как сокровищем, не произвел на него, дуралея, ни малейшего впечатления — он смотрел на него, как на безделушки, и даже не знал, для чего предназначены элементарные вещи. В-третьих, когда я сообщил, что дом построил сам, он не замер в восторге, а ткнул меня кулаком:

— Ладно врать-то! Совсем заврался!

А когда сосед подтвердил, что я автор строения, он долго, с глупой радостью, хихикал:

— Во-още-то это не дом, а логово волчонка. Нет уюта. Окна какие-то разные. Слишком крутая лестница, слишком скрипят двери (понятно, этими словами смертельно меня обидел).

В-четвертых, когда я стал что-то мастрячить в сарае, Сергиенко, бестолочь, это воспринял, как намек, чтобы и он поработал на свежем воздухе, в то время как он настроился качать свою подружку Лену в гамаке, что и проделывал, подвыпивший, несколько часов подряд, откровенно сказав мне, что «не любит физический труд». Такой был хлюпик (спортсмен называется!), только и красовался перед девицами. Уезжая, я объяснил ему, как отключить газ, воду и пробки на электросчетчике (он решил пожить с подружкой несколько дней), но когда я приехал через неделю, все было открыто: газ из баллона улетучился, лампы горели, только что вода не капала. Такие малоутешительные факты. Помню, в тот день я его, безголового, ругал на чем свет стоит.

— Тебя надо женить, — часто говорил мне Сергиенко. — Я подыщу тебе жену. У меня даже есть кое-кто на примете.

Не скрою, эта светлая мысль некоторое время будоражила мое воображение, но потом в одной компании он подвел ко мне вчерашнюю школьницу с кукольным личиком — мы договорились встретиться лет через пять-семь, когда она подрастет.

Однажды, в день моего пятидесятилетия, Сергиенко взволнованно объявил:

— Вечером приду к тебе с классными девицами. Одна, Галя, для тебя. Чувствую, у вас будет глобальный роман.

А накануне я сидел с друзьями в ЦДЛ (Сергиенко появился позднее); внезапно один из друзей заметил, что по кафе, в поисках свободных мест, ходят две толстушки с чашками кофе, и пригласил их за наш стол; другой друг объяснил, что наше застолье — прелюдия к моему юбилею, налил толстушкам водки, предложил выпить за меня. Женщины оказались какими-то продавщицами, пришли на концерт (в результате задержались с нами, и попали только на второе отделение); они впервые оказались в ЦДЛ и были немало удивлены, что писатели мало чем отличаются от остальных мужчин (святая простота!). Перед тем, как они направились в зал, я, подогретый водкой, взял и брякнул:

— Приходите завтра, поможете готовить закуски, — черканул им адрес, а потом крепко выпил и обо всем забыл.

Сергиенко, как и обещал, привел целый цветник девиц и среди них — художница Галя, лучший Сергиенковский цветок. И вдруг, в разгар нашего застолья, когда в квартире уже стоял дым коромыслом, а я почти влюбился в Галю, и мы с ней договорились, что она останется у меня — в этот самый момент раздался звонок в дверь, и на пороге появились толстушки… с банками солений и мочений. Некоторые из друзей (из тех, кто был с женами) слегка опешили (их жены поморщились и откровенно запрезирали меня), Сергиенко начал меня отчитывать, крутить согнутым пальцем у виска:

— Ну, ты во-още! Полный идиот!

Выручил Мезинов; он усадил толстушек рядом с собой, начал ухаживать за ними, открывать банки. На время все успокоились и пьянка продолжилась, но Галя больше в мою сторону не смотрела, а когда все расходились, у лифта кивнула на толстушек, и зло процедила мне в лицо: