Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— Кстати, если бы не женщины — вечные спутницы Кости — быть может, он и не написал бы такую вещь, — заметил поэт и издатель (имел в виду и свое помешательство на женском поле).

А я замечу: за долгие годы, которые я знаю Синельникова, он ни разу ни о ком хорошо не отозвался ни как о писателе, ни как о человеке (даже о «своих». Например, о поэтессе Т. Бек — «Бездарная дочь бездарного писателя»), правда, делал это со смешком, но все же испытывал радость, что обнаружил в ком-то отрицательное. Только хвалил какую-то поэтессу Аделис. Отзыв о Сергиенко — второй случай, вероятно, потому что отзыв о покойнике (в самом Синельникове гнездилось чрезвычайно высокое самомнение, но то, что я у него читал, — не ахти как талантливо; на мой взгляд, его стихам не хватает ясности, а также перца, огня; по-моему, он из числа «книжных» поэтов).

На похоронах Сергиенко выступали многие, но особенно проникновенно, с дрожью в голосе и слезами на глазах, говорил Деверц (впоследствии именно он много сделал для переиздания книг нашего друга и каждый год собирал всех нас, чтобы отметить его день рождения и годовщину смерти).

Спустя несколько дней мы с Рейном вдвоем поминали в ЦДЛ Сергиенко. Рейн только что вернулся из Америки с похорон Бродского, и сказал:

— Знаешь, Костина смерть меня потрясла больше, чем смерть Бродского. У Иосифа все-таки болело сердце, он много курил, часто плохо себя чувствовал, но Костя-то никогда не болел.

А в день похорон Сергиенко я возвращался домой вдрызг пьяный, медленно брел по темным улицам… Я хоронил почти всех родных и немало друзей, но всегда держал себя в руках, а в тот вечер сломался — прислонился к дереву и разревелся. Ко мне подходили какие-то люди, спрашивали что случилось?

— Мой друг умер, — бормотал я и никак не мог остановить слезы.

Что странно, при жизни Сергиенко постоянно командовал мной и командует сейчас после смерти — я часто вижу его во сне, он бурчит:

— Ну, ты во-още! Делай, как я говорю, у меня все-таки высшее филологическое образование!..

Смерть Сергиенко — для меня огромная потеря. Последние годы мы виделись почти каждый вечер: он, Коваль и я. Собственно, ради этих двух людей я и приходил в ЦДЛ. И надо же! — потерял обоих почти одновременно.

Удивительный друг мой Юрий Коваль на фотографии Геры выглядит комедийно: с выпученными глазами и раскрытым ртом — похоже, во время съемки не просто смеялся, а гоготал. Но этот снимок у меня кто-то стащил (какая-нибудь поклонница моего друга). Остались три фотографии, где Коваль встревоженный, взлохмаченный, небритый, взгляд строгий — на фотографиях он совсем не такой, каким был в жизни.

Странное у нас Отечество. Когда умирает писатель, о нем или забывают напрочь, как забыли Владимира Козина, автора прекрасной повести «Знойная пустыня» (да что там Козин! Лескова забыли — писателя, которым гордилась бы любая страна), или возносят до небес, и он уже представляется неким идолом, почти святым. А ведь без недостатков, без странностей даже герои произведений не выглядят жизненными, что уж говорить о реальном человеке, да еще литераторе.

После смерти Коваля вечера его памяти проводятся по два-три раза в год: в ЦДЛ, в Центральной детской библиотеке, в музеях; в издательствах выходят собрания его сочинений, очерки с фотографиями и рисунками; печатаются хвалебные статьи, говорят о потере, равной вселенской катастрофе, добиваются мемориальной доски на мастерской. На вечерах памяти о нем, как о личности, слышны триумфальные речи, сплошные превосходные степени. А мне невольно вспоминается Олеша, который, глядя на памятник Маяковскому, сказал: «Как не похож он на человека, которого я знал».

На тех же вечерах памяти, говоря о Ковале, как о писателе и художнике, слышны возгласы восторженных литературных дамочек:

— Гений! Гоголь! Леонардо да Винчи!.. (невольно думается — если Коваль — Гоголь, то Передрееву и Рубцову надо ставить памятники рядом с Пушкиным).

Есть, правда, и другие мнения. Зульфикаров сказал:

— Слишком много шума. Все заполонили его книгами, а я читал — графомания. И в то же время совсем не печатают русских: Распутина, Евгения Носова, Юрия Кузнецова, Личутина… Даже не устраивают юбилеев, не упоминают… Подло это…

Марк Тарловский выразился осторожно:

— Коваль ввел формотворчество в литературный прием, но прием-то нужен для того, чтобы более выпукло показать реальность, а когда он самоцель — это просто желание пооригинальничать.

Мазнин выдал более хлесткий отзыв:

— У Коваля эпатажная словесная эквилибристика, за ней видны себялюбие и безразличие к судьбам людей.

Ну а сам Коваль, голова еловая, вполне серьезно считал себя гением, нашим национальным достоянием, а свою прозу называл «божественной». (Вначале в одной своей песенке пел: «Пора мне заняться делами — изысканным, божественным прозам внимать», потом заявил, что и сам пишет «божественное»).

Понятно, основательно разбирать жизнь и произведения творческой личности должны искусствоведы и критики, а такие, как я, могут только изложить свое мнение, на которое и не обязательно обращать внимание, но думаю, высказаться о Ковале имею право, ведь знал его не десять, не двадцать, и даже не тридцать лет, а побольше; к тому же, последние годы мы встречались почти каждый вечер. Я не гожусь на роль мемуариста и не стану отшлифовывать воспоминания, и, откровенно говоря, мне все равно, как их воспримут другие — честно расскажу то, что вспомню.

Сразу заявляю — Коваль был счастливым человеком, он прожил яркую, насыщенную жизнь и, в отличии от большинства из поколения пережившего войну, с детства не знал особых забот; его отец был генералом (полковником на генеральской должности), начальником уголовного розыска Московской области, и семья всегда жила безбедно.

Ну кто из профессиональных художников имел столько персональных выставок, сколько их имел художник любитель Коваль? И далеко не все художники, члены Союза, имели мастерские, а Коваль имел и в юности (на Абельмановке с Сапгиром и Холиным), и в зрелости (в Серебряническом переулке с В. Беловым). Кто имел возможности делать эмали на фабрике, где давали железо, огнеупорные краски, печь для обжига?

У кого из писателей был свой мощный покровитель (такой, как Я. Аким), который хлопотал за Коваля в Комитете по печати, ездил в Испанию, чтобы выбить ему премию Андерсена? А отец, надев ордена, приходил в дирекции издательств, и давал гарантии, что цензура пропустит все, что напишет его сын. Кто из писателей столько издавался и выдвигался на премии? Кто постоянно имел секретарш (одна печатала рукописи, ходила по издательствам, другая пристраивала картины, распространяла книги)? Кого из писателей, если он выпивал, домой отвозил личный шофер (сын реставратора Л. Лебедева или секретарша), кого на тысяче снимков увековечил личный фотограф В. Усков?