Станислав Олефир - Колымская повесть

Узнав обо всем этом, я вдруг испугался. Испугался, что Мягкоход или кто-нибудь другой, опередив меня, расправятся с Тышкевичем, а я, как предсказала Зося Сергеевна, останусь «возле параши». Тогда-то ко мне пришло окончательное решение убить Тышкевича, и я начал готовиться. К тому времени я уже освоил угодья на ручье Аринкида. Выстроил избушки, проложил путики, поймал шесть соболей, росомаху и три лисицы. Одна лисица — удивительной красоты чернобурка.

Но до ханрачанских этим угодьям было далеко. И беднее, и, главное, не так уютны. Пока в избушке, еще терпимо, но лишь выйду за порог, увижу вместо широкой долины нависающие над головой заснеженные гольцы, словно кто-то холодной рукой сожмет сердце. Может ханрачанская долина мне, привыкшему к степным просторам хохлу, была более по душе, чем скалистые теснины Аринкиды, может причина в том, что разлапистые лиственницы вдоль Ханрачана очень уж напоминали мне груши, что росли в отцовском саду. Самое же неприятное, что я не чувствовал себя хозяином новых угодий. Вдоль Аринкиды проходил маршрут оленьего стада, и трудно передать, что оставалось от моих ловушек и капканов, после того, как по ним прогуляется три тысячи оленей.

В избушках на Аринкиде, снедаемый ненавистью к Тышкевичу, я тысячи раз продумывал, как расправлюсь со своим обидчиком. В своих фантазиях я разрывал, крошил, растирал его в порошок. Стрелял из засидки и в упор, душил угарным газом, давил удавкой, сжигал вместе с избушкой, ронял на голову поселенцу лиственницу, ловил в яму, загонял в прорубь, подставлял под самострел. Но в каждой из моих задумок была одна неувязка — расправившись с Тышкевичем, я не смогу вести себя нормально и этим себя выдам. Года три тому назад, неподалеку от Ханрачана милицейское начальство задумало выстроить охотничью базу. И не где-нибудь, а на самом переходе снежных баранов. В долине у толсторогов постоянное пастбище, а в скалах — отстой. Вот они два раза на день и должны были проходить мимо базы. Баран на то и баран. Стреляй его, не стреляй, все равно будет держаться набитой тропы.

Начальство большое, подчиненных много. Доставили в сопки трелевщик, электростанцию, пилораму, нагнали поселенцев, и за одно лето выстроили в глухой тайге настоящий дворец с баней, гаражом и прочими удобствами. Я дал им поохотиться всего лишь один раз, затем выследил, когда сторож отправится на рыбалку, и поджег с четырех углов.

Туда и назад я ездил на мотоцикле. Даже Мягкоход не знал, что я приноровился переправлять его через реку в резиновой лодке. Милиция перешерстила всех рыбаков и охотников и пришла к выводу, что пожар сочинили пастухи эвены, которые жаловались на милиционеров в Москву. Но завхоз интерната, лишь глянул на меня, сразу сказал: «Твоя работа!». Подобную уверенность высказали Мягкоход с Генкой-молоковозом, и даже слесари-сантехники, у которых я запаривал лыжи. Но там какой-то пожар на браконьерской базе, а здесь человек!

Поэтому, расправившись с Тышкевичем, я не появлюсь в поселке до самого лета, потом приеду, потрачу недели две на сборы и отправлюсь на Ханрачан. Когда я сдавал в последний раз пушнину, охотовед, окончив писать квитанции, кисло улыбнулся и вдруг ни с того, ни сего заявил, что, наверно, они поторопились с Тышкевичем. И вообще, лучше бы им меня с Ханрачана не срывать. «Представляешь, оказывается, Тышкевич в тюрьме сидел. Пьяный затащил в подвал пятиклассницу и изнасиловал. Дали восемь лет. Я-то этого не знал, приготовил на него документы в милицию, чтобы карабин ему оформить, а там меня за идиота приняли. Он же условно освобожденный, а я ему — карабин! Гляди, как бы он и тебя не подставил. Слышал, какие неприятности у него с Мягкоходом вышли?»

Мне бы сказать, что знаю обо всем куда больше. Поселенцы, с которыми Тышкевич сидел в зоне, часто гостили в моих избушках, а уж они-то порассказать любят. К тому же я давно знаю Мягкохода, вместе охотились не одну зиму. Соболиные шкурки может, и припрятал. Я сам все лучшие шкурки вместо того, чтобы сдавать в госпромхоз, придерживаю дома, чтобы при случае продать какой-нибудь из поселковых женщин. Но с золотом ни я, ни Мягкоход не связывались никогда.

В низовьях Иншары после войны добывали золото, и в старых выработках можно при удаче не только намыть золотого песка, а даже небольших самородков. Но это тюрьма! С другой стороны, золото — не соболиные шкурки. От сырости не сгниет, мыши не постригут. Сунь под любой камень в тайге и никакого риска. С какой стати прятать в сарае?

Мне бы поделиться этим с охотоведом, но к тому времени я уже твердо решил расправиться с Тышкевичем и, боясь выдать себя, промолчал…

И в сорокаградусный мороз можно добрую неделю бродить по тайге без всякого пристанища. Выбрав ориентиром вершину сопки или яркую звездочку, тропишь и тропишь лыжню по распадкам и перевалам, внимательно следя, чтобы не влететь в разлившуюся под снегом наледь или речную проталину.

Идти бродно. Даже под широкими тополевыми лыжами снег проседает очень глубоко, и минут через сорок спину начинают покалывать иголки — верный признак того, что сейчас начнешь потеть. Отвязываешь лыжи и укладываешься на них лицом к небу. Под головой рюкзак, руки спрятаны за отворот куртки, шапка сдвинута на лоб. Сон приходит мгновенно и длится не более четверти часа. Будит холод. Бр-р-р-р! Подхватываешься, привязываешь лыжи, взваливаешь за спину рюкзак и снова тянешь след по занесенной снегом тайге.

Да, чуть не забыл. Чтобы поймать глубокий, отпускающий и мышцы и нервы сон, перед тем как лечь, нужно несколько раз обернуться вокруг себя на четвереньках. Так делают волки, лисицы и росомахи, так делаю и я. В эту минуту я сам — волк, лисица или росомаха, и меня охраняют те же духи, которые охраняют этих зверей. Так учил меня гольд Кеша, а уж он-то знал в тайге все.

Четвёртый привал подлиннее. Вытаптываю под сухостойной яму, развожу костер, набиваю котелок снегом и варю кондер — тюрю из пшенной крупы, лука и мелко нарезанных кусочков сала. Огонь развожу маленький и тщательно слежу, чтобы в него не попала живая ветка. Ни ножом, ни палкой в пламя и угли не тычу, жердь, на которой висит котелок, устанавливаю строго по направлению лыжни. Если так делать всю дорогу, можно быть уверенным, ничего плохого с тобою в тайге не приключится. Не сломается лыжа, не провалишься в наледь, зверь, за которым гонишься, не уйдет в сопки.

Однажды я кочевал с оленеводами и, когда кипятил чай, случайно установил жердь поперек тропы. Долина, в которой мы пасли оленей, не меньше километра в ширину, а в жерди всего три метра, но пастух, лишь глянул на мою приспособу, отчаянно воскликнул:

«Гудэе-гудэе! Совсем распугал олешек? Теперь сопирать нато!» и побежал заворачивать своих оранов, которые только что спокойно копытили ягель и вдруг брызнули по распадкам, словно в стадо ворвалась росомаха.