Айрис Мердок - Генри и Катон

Генри поднялся, чувствуя, что промок. Не сообразил подложить плащ. Безуспешно попытался стряхнуть влагу с брюк. Потом поднял чемодан и с лисьей осторожностью и беззвучностью пошел через лужайку, оставляя за собой неровный мокрый след, темневший в лунном свете. Он расстался с подъездной дорогой, которая сворачивала налево и, огибая дом, шла к парадному входу на противоположной стороне и там соединялась с другим подъездом — с Диммерстоунского шоссе. Генри задумывал появиться неожиданно, но, конечно, не ночью. В такое время, чувствовал он, это грозило неприятностями и ему, и обитателям дома. Но сильней у лиса-Генри, приближавшегося к дому, было иное чувство — пронзительное, нежное, мучительное чувство благоговения, желание упасть на колени и поцеловать землю. Но чему бы он поклонился? Кроме того, едва он поставил ногу на первую из трех ступенек террасы, как на него накатила тошнота, пришлось даже сделать усилие, чтобы подавить ее. Вторая ступенька была треснута, угол отсутствовал, и из дыры торчали листья тимьяна. Он ощутил под подошвой трещину и мягкость травы. Взойдя на террасу, он снова остановился и собрал в кулак все хладнокровие, на которое еще был способен. Он был готов расплакаться, но этого делать было нельзя. Он должен быть холоден, тверд, даже по возможности язвителен, ничем не показывать своих чувств. Иначе он просто разрыдается. Генри призвал на помощь воспоминания, и они пришли, подкрепляя холодное спокойствие неостывшей старой ненавистью. Именно это ему и нужно, ненависть придаст сил, слава богу!

На первом этаже горел свет в библиотеке с высокими, доходившими до пола, створчатыми окнами в викторианском стиле. Шторы были задернуты, но золотистый свет проникал сквозь них, освещая сырые, неровные, цвета охры камни террасы, покрытые пушистыми подушечками желто-зеленого мха. Генри поставил чемодан на террасу и скользнул к ближайшему окну, где щель между шторами открывала происходящее в библиотеке.

Первое, что он увидел, — гобелен прямо напротив и руку богини, погруженную в кудри героя. Горели только две лампы, но их свет ослепил его, и он не мог понять расположение комнаты. Потом память тела подсказала ему, голова машинально повернулась — и он увидел большой круглый стол в середине, покрытый красной скатертью, свисавшей со столешницы, газеты на нем и высокую китайскую ширму, скрывавшую дверь. На первый взгляд комната показалась пустой, потом он увидел мать. Герда стояла, едва видная, у камина и смотрела на огонь, одним коленом касаясь решетки. На ней было нечто вроде длинного синего шерстяного халата, в складках которого чернели тени, с капюшоном или высоким воротником, до половины скрывавшем ее волосы. Подол соскользнул с приподнятого колена, обнажив кусочек коричневого чулка и бархатную туфельку. Волосы не поседели, подумал про себя Генри, или же она их красит. Но лицо постарело, постарело; и, потрясенный, он только сейчас понял, что почему-то очень надеялся увидеть ее по-прежнему молодой и красивой. Она казалась раздобревшей, лицо пополнело, погрубело, хотя морщин не было. Рот выглядел крупней и по-мужски тверже. Она несколько походила на Сэнди. Генри на мгновение закрыл глаза, а когда открыл, увидел, что мать не одна в библиотеке. Из недр огромного дивана по другую сторону камина торчали ноги в брюках и башмаках, сам же их владелец был не виден. «С ней мужчина?» — непомерно удивился Генри. У него перехватило дыхание, и он прислонился к деревянной раме окна. Что-то упало на каменный пол террасы, может, кусочек штукатурки, задетый рукавом. Герда обернулась на звук, шагнула к окну и вскрикнула.

Испугавшись не меньше ее, Генри шагнул назад, споткнулся о чемодан, воскликнул: «Привет!» — и постучал в окно. Он увидел лицо матери, затененное, смотрящее сквозь стекло.

— Извини, это я, — сказал Генри.

Послышался скрип: это мать отодвигала щеколду. Потом длинная нижняя половина окна легко и беззвучно поднялась вверх, и Генри ступил внутрь.

Он оказался лицом к лицу с матерью, которая отступила, впуская его. Повернулся и принялся опускать окно. Тем временем мать, пытаясь поцеловать его, потянула его за плечи. Она неуклюже и небрежно обняла его, и Генри закрыл окно и задвинул защелку движением, которого еще не забыли его пальцы. Повернулся к матери и с досадой увидел, что ее гостем был Люций Лэм.

— Здравствуй, мама! Привет, Люций! Простите, что появился вот так.

Люций встал, обогнул стол и пожал протянутую руку Генри. На Люции был ярко-синий вельветовый пиджак, белая рубашка с открытым воротом и розовато-лиловый шелковый шейный платок. Он выглядел постаревшим, даже по сравнению с тем, каким был в Нью-Йорке, длинные волосы почти совсем побелели, лицо еще смуглей и морщинистей. А еще, похоже, обзавелся за это время вставными зубами.

— Шарик, мой мальчик, с возвращением!

— Приятно вновь оказаться дома, — сказал Генри, высвободил ладонь и прошел мимо матери к огню. — Извините за столь позднее появление, не знал, что поезда здесь больше не останавливаются.

— Почему не позвонил? Мы ждали тебя только через неделю.

Генри не ответил, наклонился к огню, бессознательно приняв позу, в которой несколько мгновений назад стояла у камина его мать.

— Тебе надо чего-нибудь перекусить, — сказала Герда, — Мы теперь обедаем рано, но… Разве ты без багажа?

— Черт, он там, на террасе.

— Я схожу, схожу, — крикнул Люций, уже снова открывая окно.

Он вернулся с чемоданом и протянул его Генри.

— Запри, пожалуйста, окно, — сказала Люцию Герда, не сводя с Генри глаз, в которых застыло удивление.

Генри, мельком взглянул на нее и, как ему показалось, узнал в ее выражении схожую со своей решимость подавить все эмоции.

— Надеюсь, путешествие было приятным? Не хочешь ли снять плащ?

Генри стянул плащ, бросив его на пол, и улыбающийся Люций, отходя от окна, подобрал его и положил на диван.

— Не туда, — сказала Герда, взяла плащ и осторожно повесила на спинку стула, — С него капает. Что, в Лондоне идет дождь?

— Не сказать чтобы сильный. Так, моросит слегка. Тут все выглядит по-прежнему.

Надо говорить о чем угодно, только не замолкать, чтобы не случилось что-нибудь ужасное.

— Давно я тебя не видела, — сказала Герда. — Мы продали «Луговой дуб».

— «Луговой дуб»? Ах, да.

— Мы его продали Джону Форбсу.

— Ясно. А Катон Форбс дома? Как он поживает?

— Он в Лондоне, — сказал Люций. — Знаешь, что он стал священником?

— Священником? То есть католическим священником?

— Да. Ужасно, правда? — подхватила Герда, — Это чуть не убило его бедного отца.

— Могу представить. Закончил свою книгу, Люций?

— Мм, не совсем…

— Приятно тебя видеть. Ты здесь надолго?