Айрис Мердок - Генри и Катон

— Кто это уехал на «вольво»?

Стефани повернулась к гаражу, откуда выехала желтая машина и скрылась в направлении шоссе.

— Я его продал. Да не переживай. Не плачь, Стефани. Это всего лишь машина!

— Ты не спросил меня…

— Не предполагал, что ты будешь против!

— Никогда не спрашиваешь моего мнения… машина была наша, как наш дом… я так ее любила…

— Успокойся, здесь Беллами.

Показалась потрепанная шляпа, а следом и кирпичного цвета физиономия Беллами, поднимавшегося по ступенькам на террасу. Инстинктивно пнув ногой крапиву, он подошел к ним и коснулся рукой шляпы.

— Здравствуйте, Беллами, хороший денек, а?

— У меня письмо для вас, сэр.

— Спасибо, Беллами.

Генри взял письмо и поспешно вскрыл. Беллами снова исчез. Стефани припудривала заплаканное лицо перед зеркальцем косметички.

— От кого письмо?

— От архитектора, — ответил Генри. — Мне нужно увидеться с ним. Извини, это не надолго.

Он нырнул в гостиную и через библиотеку прошел на северную сторону террасы. Здесь он внимательно перечитал письмо. Оно было от Колетты:

Дорогой Генри, мне необходимо увидеть тебя, прямо сейчас, пожалуйста, приходи в Пеннвуд, я должна кое-что сказать тебе, приходи, пожалуйста!

Спустя минут пятнадцать, бегом одолев подъезд с северной стороны и перелезши через ворота, Генри, тяжело дыша, стоял на крыльце Пеннвуда. Он был весь в поту, в боку кололо. Ему очень хотелось, чтобы девушка не писала ему. Но, конечно, он должен был прийти и увидеть ее, увидеть и покончить с этим. Ч-черт! Он стоял у двери, дождался, пока дыхание успокоится, и только тогда постучал.

Открыл Джон Форбс, который, похоже, был удивлен и не слишком рад ему.

— А, Генри… доброе утро! Что привело тебя к нам?

— Могу я видеть Колетту? — спросил Генри.

— Гм… она неважно себя чувствует.

— Пожалуйста!

— Пойду узнаю, — сказал Джон Форбс, не приглашая Генри войти. Минуту спустя он появился и жестом показал ему на гостиную, — Только недолго.

Генри тихо постучал и вошел.

Он много лет не бывал здесь. В гостиной все было в точности так, как в те времена, когда он и Катон сидели тут, хрустя чипсами и запивая их кока-колой. Он помнил эту сизо-серую комнату, серые фотографии Греции на стенах, серый копенгагенский фарфор, искусственные цветы на каминной полке. Помнил, какая это была скромная, милая и без претензий комната. У окна, в кресле, поставив ноги на скамеечку, полулежала Колетта, укрытая сине-белым пледом. Она выглядела непривычной, старше, очень бледная, волосы, как сначала почудилось Генри, подстрижены. Но оказалось, они туго собраны сзади и заплетены в косу, а коса закинута за подушку. Выпуклый лоб напряженно сморщен, зрачки расширены. На ней была клетчатая домашняя блуза поверх рубашки в полоску. Когда он вошел, она держала руку у щеки и, увидев его, отвела ладонь, открыв толстый марлевый тампон, прикрепленный пластырем.

Колетта не улыбнулась, Генри тоже. Уголки губ у нее скорбно опустились, и он ощутил, что и у него они опускаются, словно он смотрит в зеркало. Кресло было повернуто спинкой к окну, и он скорее почувствовал, чем заметил бездонный страх в ее глазах. При виде ее он испытал вместе боль и странное облегчение, как человек, исчерпавший силы, испытывает облегчение, сорвавшись и падая. Он приблизился и пожал протянутую руку.

— Спасибо, что так скоро пришел.

— Не стоит благодарности.

— Присядь.

Он подвинул себе кресло.

— Тут не слишком жарко? Не загасить камин? Похоже, я теперь никогда не согреюсь.

— Нет-нет, все хорошо. Как ты?

— Я нормально. Слушай, я хочу поговорить с тобой.

Генри напрягся, затаил дыхание и пристально посмотрел на нее.

— Поговорить о Катоне.

— А-а.

Генри отвернулся и принялся разглядывать фотографию Парфенона, слыша, как нелепо участилось его дыхание.

— Я должна сказать все очень быстро, пока папа не вошел… понимаешь… я совсем не хочу надоедать тебе… но ты единственный, с кем я могу говорить, я хочу, чтобы ты повидал Катона.

— Ну конечно, — сказал Генри, — Сделаю все, что попросишь.

— Дело в том, что… я боюсь, что Катон может сойти с ума.

— Да ну, что ты… такого с ним не случится.

— Ты знаешь, что Джо умер?

— Знаю.

Колетта помолчала, прикусив губу. «Только не заплачь, — подумал Генри. А потом: — Да, заплачь, горько заплачь, и я заплачу с тобой».

Колетта не заплакала.

— Дело не в том, что Катон сломлен, он не сломлен — пока, во всяком случае. Он потрясающий. Тебе известно, что он ходил к миссис Беккет, сам рассказал ей все?

— К миссис Беккет?

— К матери Джо.

— Это он хорошо поступил.

— Да, правда? Но я так боюсь…

— Что это за место, где они держали тебя, на что было похоже, когда?..

— Подземелье под пустырем у Миссии. Мне казалось, оно очень далеко, должно быть, мы ходили по кругу, а потом он завязал мне глаза. Бульдозеры раскопали вход, но его закрыли листами гофрированного железа. Это была часть сверхсекретного убежища времен войны…

— Но как ты выбралась оттуда и как… Твой отец немного рассказал Люцию и…

— Он не знает всего, а газеты просто смешали… в конце Катон лежал, обессилев после того, как ударил Джо… Джо был без сознания, и я… набросила на себя одежду…

— Боже!

— Выбежала оттуда, нашла телефон, потом приехали полиция и «скорая» и… Но я не то хотела рассказать тебе. Понимаешь, это касается Катона, боюсь, что он узнает, а может, уже узнал и это сведет его с ума…

— Узнает — что?

— Что произошло на самом деле. Видишь ли, полиция вела себя замечательно, они были так добры, они поняли…

— Колетта, успокойся, объясни, о чем идет речь.

— Полиция не сказала ему, по крайней мере обещала не говорить… конечно, ты можешь спросить их… но хочу быть уверена, что он не знает…

— Не знает — что?

— Что не было никакой банды… все это было… чем-то вроде шутки… Джо был один… знаю, это было ужасно, потому что он вынудил тебя прийти и принести деньги и он терроризировал Катона, но он сказал: если бы Катон воспротивился, он бы его не тронул, открыл бы правду и рассмеялся…

— Погоди, погоди, ты имеешь в виду, что не было никакой мафии или там?..

— Да! Не было никого, кроме Джо. И… о, Генри!., это все моя вина, это так ужасно, ужасно, ужасно, мне теперь вечно жить с этим, и никому нельзя рассказать.

Теперь появились слезы: не хлынули бурно, а тихо потекли по щекам.

— Колетта… дорогая… не плачь…

— Не буду. Мне нельзя плакать. Понимаешь, он был добрым, милым и… совсем не ужасным… мне его было так жалко… и он сказал мне, сказал, что не собирался мучить Катона, что это все время был такой розыгрыш…

— Не может быть, чтобы это было правдой, — усомнился Генри, — Ты сопротивлялась, и он ранил тебя.