Валерий Шашин - Хотелось бы сегодня

«Оно, так, конечно», думал про себя Степан, проникнутый состраданием к холостяцкому быту приятеля.

Он всегда считал, что женщинам работы в доме хватает, поэтому из того давнего уже декретного отпуска Светку в институт не вернул. Она особо и не настаивала, тем паче, что вскоре наладились рожать ещё, вдогонку, братика или сестрёнку, чтоб Ольгушка-лягушка не выросла эгоисткой. Рассчитывали, конечно, на сынишку, но беременность что-то не задалась, Светка выкинула, а потом долго приходила в норму. Потом береглась, потом… В общем, не судьба у них вышла с пополнением семейства. При всём при том жили, грех жаловаться, хорошо, и Светка, хоть и столичная штучка, оказалась женщиной серьёзной, без выкрутасов и глупостей, от которых семейная жизнь, как глянешь вокруг, такая пустая и глупая мука. Степану же упрекнуть жену было не в чем, — и уважала, и любила, пока… пока не грянула эта вот самая долбанная перестройка, а с нею и невиданная прежде Васильчиковыми нужда. Голодать, конечно, не голодали, но уровень жизни против прежнего снизился несопоставимо, а иногда, если честно признаться, подпирало уж совсем под самое не могу. А нужда, она, известное дело, кого хочешь из себя выведет, тем более — женщину. Да и мужик, что не говори, семью должным образом не обеспечивающий, настоящим мужиком считаться не может, и в доме, конечно, авторитета всяко не удержит, как не пыжься.

Это Степан понимал, да что там понимал — всем нутром своим исстрадавшимся за эти годы чувствовал. Чувствовал, а ничего переменить не мог. Ну, не нужен он стал этому обществу, не нужен! Как лишний человек из рассказов Чехова или какого-то там другого классика, которые все эти гримасы и ужасы капитализма уже давным-давно описали и разоблачили. А ведь вернулись-то к ним, к ужасам и гримасам, и — откуда вернулись? Ведь, если вдуматься, из светлого будущего вернулись-то, которое, в прошлое превратясь, ещё сильнее только высветлилось.

«Да разве же мы плохо жили? — недоумевал втуне Степан. — Конечно, случались, ошибки и перегибы, идиотизма партийного, что и говорить, хватало под самую завязку, но, в общем-то и целом, хорошего ведь было больше, несравнимо больше! Это сейчас всё про кровь, да про чудовищные преступления толкуют, — а как же без крови-то, как? — ведь революция, война, слом и установление новой жизни, на крови установление-то, да! — тут и спорить нечего, — но потом-то, потом, когда всё утихло и наладилось, когда, к примеру, эти самые застойные годы наступили, разве плохо жилось, разве хуже, чем теперь, когда колбаса-то есть, да только, кто ж её ест? Тот, кто хапанул больше? Кто теперь в олигархах ходит или в их приспешниках? Для кого ж тогда перестройка-то затевалась, с какой целью? Чтобы народ лучше жил, или как? И где он теперь этот народ? Вымирает! По миллиону в год вымирает, а то и больше!».

Степан разволновался, даже сердце, вроде как всегда неслышное, неожиданно дало о себе знать, забилось, застучало бойчее обычного. Он приложил ладонь к груди, прислушался — там, за мясисто-рёберной перегородкой, ощутимо гулко туктукало. Равномерно, правда, но и бойко, так, словно бы на свой шестой этаж бегом взобрался.

«На лифте поеду!» — как о чём-то вроде бы ему запрещённом подумал Степан и тихо подивился нелепости этой решительной мысли: «Разумеется, на лифте, на чём же ещё, не пёхом же подниматься, верно?» — и вдруг представил себя подкрадывающимся к своей входной двери и ухом припадающего к её меж косяковой щели, сквозь которую почти всегда слышался телевизор, выключаемый Светкой разве что на ночь.

«Если будет тихо, — подумал Степан, а в следующее мгновение всполошено дёрнулся и торопливо прикрылся специально развёрнутой, припасённой для того газетой. Но из подъезда вышел не Потрохов, а сосед с третьего этажа, с которым они здоровались и даже, случалось, беседовали на общие, так сказать, житейско-бытейские темы. Сейчас это было бы совсем некстати, и, провожая соседа сторожким из-за газеты взглядом, Степан подумал, что хорошо, что успел закрыться, а то ещё, чего доброго, привязался бы с расспросами — что да как? — он был любителем повыспрашивать, хотя о себе практически ничего не рассказывал.

„Странные всё же попадаются люди“, — наладился, было, осудить соседа Степан, но тотчас же и урезонил себя — уж чья бы корова мычала! Ведь, если вдуматься, — словно третьему постороннему лицу продолжал он втолковывать себе, — то положение твоё не просто странное, но и на редкость глупое. Глупее не придумаешь. Сидишь тут, понимаешь, как последний дурак! Другой бы, на твоём месте, уже дверь с петель рвал бы!».

«А если, — вопросил уже сам себя Степан, — если, вломлюсь сейчас к ним с перекошенной рожей, — „всех разнесу!“ — а они сидят себе на кухне и чаёк из чашечек спокойно попивают? Вот и получится, что сам ты, Стёпа не только дурак распоследний, но ещё и полный остолоп и придурок».

Хва-а-а-тит!

И так уже себя проявил.

Зачем-то в тот первый вечер повёл Потрохова в спальную комнату, где у него был выгорожен свой, так сказать, конструкторский угол, с чертёжной доской, компьютером… Комбайн свой недоделанный показывать вздумал.

— Так ты что, работаешь, что ли? — поразился Потрохов. — В одиночку комбайн лепишь?

— Леплю. Понемножку! Мысли-то приходят.

Потрохов глазам своим не верил, разглядывал чертежи, эскизы, но, как вскоре выяснилось, совсем не Степановы идеи и разработки его взволновали, а сама нелепость затеи кустаря-одиночки, изобретателя несчастного. Да он и не скрывал этого удивления, напротив, даже Светку из кухни призвал настойчиво, подивись, мол, на муженька своего идиота — в одиночку комбайн изобретает! — как будто бы она ничего этого не видела.

— Да я уж говорила ему, — оправдывалась Светка. — Люди деньги зарабатывают, а он дурью мается. — И накинулась на Степана как-то по-новому, зло, яростно, как на безмозглого идиота. — Кому твои комбайны нужны, кому?!

Вот ведь, казалось бы, невероятная глупость, уже в самой постановке вопроса, а по жизни выходило, жена права — не нужны комбайны, хоть ты тресни, не нужны! Да разве только комбайны? Ведь какие нужнейшие производства закрыли! И словечко волшебное этим вопиющим безобразиям подобрали — нерентабельно! Произнесут его с умным видом и, как приговор подпишут, всё — кончено дело! — был завод, и не стало завода! Дешевле, видите ли, заграницей покупать. Оно, может, и дешевле, но почему? Почему?! Если всё можно делать своими руками?! Этого Степан никак уразуметь не мог. Цены мировые, интеграция!? А по боку их с такими интеграциями! Зачем нам, русским людям, на них равняться? Мы — сами по себе! Чего у нас нет, без того прожить легко можно, а что действительно для жизни необходимо, этого на Руси-матушке, слава Богу, ещё предостаточно. Вон, сколько уже веков её нещадно грабят, а всё не оскудела земля русская, есть ещё и порох в пороховницах и люди его хранящие! Только кликнете! Не зовёте? Не призываете? Стало быть, не нужны вам эти люди. Люди не нужны, а не комбайны!