Иван Зорин - Стать себе Богом

И с благословения Нестора застрелил обоих. Занавес ещё не упал, но действующие лица пропадали, как тузы в рукаве у шулера. Мне оставалось «достать» Нестора. Он уже давно не контролировал ситуацию. Но кривая вывернула в его сторону, и он не упустил шанса. Он устранил Огорош. Теперь мы остались один на один. А хорошо смеётся последний.

И ещё. Птач-Пивторан не делал секрета из истории со снежками. Но зачем Нестор сам приплёл её в письме Зиновия? Вероятно, он хотел спрятать концы, положив их на видном месте. Но, как бы то ни было, это вышло ему боком, на всякого мудреца довольно простоты. Убей он Зиновия потихоньку, возможно, дело бы и выгорело.

P.S.

Данные на Виолетту Бергамот я выудил из интернета — в Судьбянске только один театр, в котором один управляющий. А, впрочем, зачем делать тайну, когда её унесли в могилу? Как нетрудно догадаться, начинал-то я на стороне Нестора.

Александру Кисмету столько раз пели «многая лета», что он сбился со счёта. Зеркало давно забыло его улыбку, а мир представлялся дурным спектаклем, в котором все роли расписаны.

Каждому не дают прожить, как хочется, — вздыхал он. — Каждый достоин большего.

Был зимний день, и луна стояла напротив солнца, обещая холода. Кисмет ковырял на стекле изморозь и чувствовал, как за спиной дочь, расчёсывая волосы, выуживает из зеркала улыбку.

Человек — не животное, знает, что умрёт, — щурился Кисмет, целясь пальцем в пролетавшую галку. — И это хорошо, предупреждён — значит вооружён.

Дочь покрутила у виска.

Ей было сорок, но под косметикой она носила лишнее десятилетие. И с детства выбивалась из своего поколения: Кисметы женились поздно, а у молодых дети рождаются молодые, у старых — старые. Когда-то и дочь побывала под венцом. Но семейная жизнь не клюква — сразу не распробуешь, а когда она вошла во вкус, муж уже набил оскомину. Разведясь, он жаловался Кисмету, что не столько был мужем его дочери, сколько она — его женой. Разливая горькую, он после третьей рюмки разговаривал с собой, а Кисмет согласно кивал, вспоминая, что и сам в браке был не столько мужем, сколько женой, и что от развода его спасло только раннее вдовство.

Старомодный, — шипели внучки.

Вечно современные, — шептал он, отвернувшись, чтобы не прочитали по губам.

А когда оставался один, листал молодёжные журналы, пестревшие советами влюблённым, и думал, что о любви пишут, как о смерти, — не испытав её.

Кисмет был архитектором, вычерчивал, как по лекалу, типовые проекты, которые проходили гладко, без обсуждения, потому что никого не впечатляли. Он проводил на стройплощадке больше времени, чем расхваливая в кабинетах чужие проекты, зарабатывал горбом и руками, презирая тех, кто молол языком. Но теперь ему хотелось поговорить со сверстником, а оставалось молчать с собой. Он угрюмо измерял шагами границы своего молчания, и в бабьем царстве чувствовал себя голым королём.

Да-да, вооружён, — долбил он, как дятел, глядя в заснеженное окно. — Против лени, пустого времяпрепровождения.

А по мне, — надулась дочь, у которой косметика висела, как мокрая штукатурка, — спать нужно до третьих петухов, работать спустя рукава, а приступать к десерту, когда закуска уже переварилась!

Она поправила волосы, и тут же выронила зеркало, в котором отец, схватившись за сердце, медленно сползал по подоконнику.

«Скорая» едва не заехала в дом.

Обморок, — щупал пульс рыжеволосый врач, похожий на священника, у которого на шее вместо креста болтался стетоскоп. И, подмигнув, достал из халата красное вино: — Будем есть или закусывать?

У вас странные методы, — приподнялся на подушке Кисмет.

Жизнь вообще странная — от неё лечит только смерть. — плеснув Кисмету, он закатил глаза. — Взять вас — думаете, почему ничего не достиг? Вкалывал до седьмого пота, а мне фигу с маслом!

Откуда вы знаете?

Профессия такая. Ещё? — Кисмет накрыл бокал ладонью. — Тогда я один — врач должен лечить себя сам.

Коротко рассмеявшись, он покраснел, точно вино проступило на щеках.

Каждый достоин большего? А вы посмотрите со стороны, беспристрастно.

Я же не Бог.

У врача расширились зрачки. И Кисмет увидел в них себя.

Он возвышался над домиком с заледенелым окном, который выглядел теперь, как бумажный макет, над собой, своим прошлым, мечтами, желаниями, обидами, болью, отчаянием. Не покидая тела, он заполнял весь мир и, став макрокосмом, мог управлять микрокосмом. Распоряжаясь собой, как в компьютерной игре, он стал для себя Богом, передвигая себя, как оловянного солдатика.

Ты прожил, как разведчик на вражеской территории, — по вымышленной легенде, под чужим именем, — услышал он насмешливый голос. — Ты вошёл не в ту дверь, а единственную, предназначенную для тебя, пропустил.

Как и все.

Нет, это ты ошибся поворотом, а твоё место занял Гедеон Жабокрич. Помнишь того, с влажными ладонями? Он ещё верил, что деньги боятся сглаза, и, расплачиваясь в кафе, слюнявил пальцы, отсчитывая купюры под столом? Вы часто спорили — ты говорил, что он нахваливает проекты, которые есть на бумаге, но которых нет в голове.

И Кисмет увидел Гедеона. Однокашник полысел, обрюзг. Пряча под стол волосатый живот, он сидел во главе многочисленного семейства, ел яблочный пирог, и его рот радовался каждому куску.

Сегодня доверяют не отцу с матерью, — пережёвывал он слова вместе с яблоками, — верят не жене или другу, а банковскому счёту. Деньги — отменные служаки. — мгновенье он сосредоточенно работал челюстями. — А люди, чем лучше, тем скорее предадут! — На бычьей шее вздулась вена. — Никому не верьте, даже мне.

Ну что ты, папа, — работая ложками, тянули ему в унисон, — мы и себе-то не верим, родственные связи — не денежные.

Кисмет проскользнул в комнату, как в сон.

А по-моему, от денег одна нервотрёпка: одалживаешь — боишься, не вернут, берёшь взаймы — ломаешь голову, чем отдавать.

Оторвавшись от тарелок, на него подняли головы.

И вот он уже сидел за столом и снова, как в юности, спорил с Гедеоном, приводя истины, в которые больше не верил.

Слушай, а тебя не мучает бессонница? — по- стариковски отмахнулся Гедеон.

Кисмет растерялся.

Бессонницы бывают разные, — пробормотал он. — Когда не можешь заснуть, — лукавая, потому что врёт, а когда просыпаешься посреди ночи — святая, потому что открывает правду.

Ты прав, — уткнулся в тарелку Гедеон, — а я неправильно жил.

Кисмету стало стыдно.

Мы прожили, как могли, и оба не правы, — протянул он шершавую ладонь.

Каждый по-своему, — накрыл её Жабокрич своей мягкой и влажной.

И Александр Кисмет опять подумал, что мир — дурной спектакль, по ходу которого меняются ролями. Он больше не завидовал чужому успеху, не жаждал его себе, поняв, что все живут одинаково. «Мы пользуемся телефоном, летаем самолётами, ездим в автомобилях,