Иван Зорин - Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе

Книга захлопнулась, он сомкнул веки. Повторив заклинание, прислушался к себе. Бесы уныния и сомнений исчезли — теперь они возникли в облачениях гордыни и внутренней болтливости, затеяв беседу, изобилующую парадигмами и ремисценциями — этими ловкими фигаро, этими лакеями лживых ободрений.

«Нет, чтобы быть пророком, мало быть пессимистом, — лукавый голос скривил афоризм в назидательство, — нужно быть еще и упрямым учеником, учеником Чародея, учеником Вечности, нужно закалить себя бесчисленностью попыток. Твое ремесло — твой крест, твой горб, твоя тень. Рембо, которому рука с пером претит не меньше руки с плугом, попросту мальчишествует, ибо, — голос продолжал морализаторствовать, — никто не властен над молнией, удел наш — разложить сучья для костра и ждать. Так советовал Элиот, так до него учили индусы. Умение пребывать в ожидании и не томиться — дар пророка, именно смирение отличает его от нетерпеливых, именно смирение — апогей жертвенности — и есть дар жреца. Жреца религии, искусства или философии. Впрочем, искусство — инакоформа философии, — слова детскими кубиками уже привычно переставлялись им, их комбинации рождали мысли, а те вновь возвращались скользить змеями в извивах языка. Да, искусство — это инакоформа философии. А философия — инакоформа искусства. Философия же и искусство — это формы инако… инако… инако… инако…» Некоторое время он еще упорно ловил окончание: бытия, сознания, мыслия, — пока не открыл глаз и не обнаружил себя среди вещей, которые намного старше их названий, пока не вернулся к реальности — необходимости, пока не уперся взором в решетку, отделяющую боль от серости.

В равномерном кошмаре капли по-прежнему долбили умывальник — стук, стук, стук… Вот она, единственная мелодия, вот он единственный рефрен. Так стучит в бездне твое сердце, так стучится смерть в дом обреченного. К чему эти причитания? Все ведь и так знают: жизнь банальнее бормотания калеки в кабаке, жизнь — скучная притча юродивого. Вот и усталое время кривится в тусклой усмешке — мол, все течет в этом мире, лишь кран пошлости всегда пребывает незакрытым, вон и пространство иронично съежилось, уступая место серой будничности.

По улице медленно ползет заблудившийся автобус. Стена дождя плашмя повалилась на булыжники мостовой и, разбившись в ручьи, прогоняла порхающих воробышками прохожих. Вот они прыгают посуху — скок, скок — как расчетливо, как опасливо!

И тут Поэт вдруг отчетливо увидел смысл происходящего и вздрогнул, ибо острота и резкость видения — всегда острота и резкость боли. Подобрав с сырой улицы нужную метафору, он внезапно узрел в ситуации трагический символ (или за него это делаю я?): слова — те же камушки, что положены кем-то в мутный поток бессознанья, дабы ты аккуратно ступал по ним. Осторожней, прилежней, не сорвись за грань — в безумье тьмы, не забрызгай в сумашествии свое белое, выутюженное поколениями чужих страдальцев платье и смотри не забудь, что любой шаг в сторону, в область духа — это Голгофа!

Быть может, под впечатлением той египетской ночи, чья история знакома мне благодаря поэме Брюсова, когда царица соблазнительниц Клеопатра оказалась отвергнутой рядовым легионером, который не поддался ее чарам и, завернувшись в походный плащ, провел последнюю в своей жизни цочь на жестком полу возле ее ложа, демонстрируя ровным дыханием совершеннейшее безразличие, что в данном контексте воспринимается как апогей презрения к этой красивейшей из женщин, а наутро, идя на казнь под злобное визжанье одалисок и хихиканье шепелявых кастратов, под градом ругательств и сквернословии на персидском, иврите, ранней латыни и греческом, поддерживал, как Атлант, своей гордой осанкой честь и несгибаемость воли populi Romani; быть может, под впечатлением этого эпически героического поступка вот уже несколько дней кряду в голове и на языке у меня вертится одна и та же фраза. Впрочем, это даже не целая фраза, а лишь обрывки какого-то предложения, его матрица, след, его структурный костяк и, главное, интонация, с которой она должна звучать. Правда, ее возникновение я с большим основанием приписываю все же не какому-либо всплывшему в памяти литературному эпизоду — это лишь повод, а определенному комплексу неполноценности, склеенному из уязвленной гордости и ущербного самолюбия, который развился в детстве на почве слабого здоровья.

Наконец, ее появление можно объяснить и простой случайностью. Но как бы там ни было, чтобы избавиться от ее назойливого присутствия, я решил, меняя исторические подмостки [68] Действие для меня всегда разворачивается в некоем произвольном, абстрактно-символическом пространстве, ибо что есть история как не набор индивидуально усвоенных символов? , набросать короткий цикл жанровых сценок, куда бы она вкраплялась в той или иной своей форме.

Так, внимая терапевтическому совету Эриксона [69] Эриксон Эрик (р. 1902) — американский психоаналитик. , я надеюсь освободиться от навязчивости, погрузив ее в могилу бумаги. Хотя и без психоаналитиков ясно, что писать — это значит заворачивать надоедливые, мучающие неуловимостью образы в нечто более осязаемое и чужое — в слова, которые затем как сор выбрасываются вовне, принося избавление. Да, подобное умение врачует. Так излечился от болей Юпитер, выпустив из себя Минерву.

Повествование в нижеследующих миниатюрах, нанизанных бусинками на нить моего настроения, будет носить схематичный, этюдный и несколько наивный характер, а их фабулу будет отличать незамысловатость, ибо они больше мой каприз, нежели искусство.

Пусть воображение перенесет нас на Антильские острова XVII века, рисуя картины в духе Сабатини, Фаррера [70] Фаррер Клод (наст, имя Фредерик Шарль Эдуар Баргон; 1876–1957) — французский писатель. и других королей пиратского романа.

Сиеста. В воздухе корчится зной. Таверна «Счастье моряка», что на Черепашьем острове, вперила тоскующий взгляд разбитых окон в Атлантику. Ее чрево с утра наполнено вольным сбродом.

Пропахшие табаком и порохом флибустьеры и их щеголяющие брабантскими кружевами подружки, дезертиры с испанских галионов, французских фрегатов и английских каперов, забывшие свои нации ради нации Веселого Роджеpa, чья родина — палубы их кораблей, охрипшими от брани и пьянства голосами непрерывно требуют кувшины теплого кислого вина и жгучего рому. Сбившись с ног, разгоряченные рабыни-мулатки покорно прислуживают гостям. Получая под общий хохот бесчисленные шлепки по едва прикрытому заду, смертельно уставшие, они отвечают на них вымученной улыбкой. Душно.