Иван Зорин - Письмена на орихалковом столбе: Рассказы и эссе

Тут видение и в самом деле исчезает, но случается это лишь потому, что в действительности пробуждается (II), а не (I), и все пересказанное до сих пор оказывается, таким образом, его сном. И читатель вдруг уразумевает, что страхи жертвы оказались страхами, которые терзали убийцу — так их трансформировал сон. На этом кончается первая миниатюра. (II), пробудившись, склоняется считать свой сон шутливой игрой подсознания, отвлекаясь от которой, он окунается в будничность дневных образов. В частности, в библиотеке, куда он направляется работать (над чем — не сообщается, абсурдность, типичная для Далглиша, который не уступает в этом Кафке), (II) заказывает книгу некоего ранее неизвестного ему автора, чью новеллу «Dreaming» прочитывает не без увлечения — забавный штрих [105] Текст Далглиша в качестве справки содержит и ее парафразу. Эта аннотация, в точности копирующая его «Dreaming», позволяет исподтишка взглянуть на будущее развитие сюжета. . Но вдруг он замечает, что его с неотступностью маньяка преследуют. Некто (III), таинственный незнакомец, чей облик внушает ему страх, вроде бы беспричинный. Вначале он подозревает какую-то чудовищную ошибку, потом, вспомнив свой сон, начинает думать, что тот был предуведомлением ему, неким вещим знаком. Это, казалось бы, приемлемое истолкование сна в качестве его нужности для построения сюжета представляет на самом деле лишь новое ловкое отвлечение. Ибо, хотя в дальнейшем, исключая незначительные мелочи, события из сна повторяются, но здесь также ощущается некая бессмысленность происходящего, чье описание произведено как-то отчужденно, как-то чересчур натянуто и фальшиво, а потому и финал второй миниатюры также легко предугадывается, уже не удивляя. Он и в самом деле тот же, что и у первой. Только роли чуть смещены: (I) превратился в (II), а (II) — в (III), чей сон, очевидно, и был поведан, а предыдущий сон, сон (II) оказывается, таким образом, всего лишь промежуточным сном или сном во сне.

Так постепенно сплетаются в цепь звенья новеллы, так проступает ее алгоритм, обозначается поразительная формула ее структуры. Третья история почти детально совпадает с двумя первыми. Она также стартует с пробуждения (III), этого нового фигуранта, да и события разворачиваются весьма похоже. Опять, после уже поднадоевших и нелепых сцен бегства и погони, где роль «убийцы» исполняет теперь некий злонамеренный инкогнито, все тот же плащ, все тот же шрам, все тот же оставленный ему в наследство реквизит, после подобного описания, правда, сокращенного, дабы не слишком утомлять, возникает ощущение, что и это — чей-то сон. Приученный уже к аналогии читатель, скучая, конечно, ждет в качестве разрядки пробуждения этого персонажа, пока постороннего и введенного крайним в вереницу сновидцев. И дожидается. Кто-то, очнувшись, обрывает и этот сон.

Однако в заключение, Далглиш, который по ходу действия все чаще и чаще привлекает форму иносказания, делает туманные намеки на то, что и это пробуждение не есть пробуждение de facto, пробуждение, с достоверностью разрешающее собой всю ситуацию, пускай и вычурно, а оно, так догадывается читатель, лишь пробуждение во сне первого из действующих лиц, его мимолетное пробуждение к другому, более глубокому сну. И хотя ясно, что сон этот будет в точности совпадать с только что изложенным, по самому смыслу рассказа понятно, что он ему не идентичен. «Так разнятся все одинаковые капли нашей гераклитовой реки», — используя оксюморон, передает где-то в прощальных абзацах эту мысль Далглиш. И этот головокружительный поворот возвращает нас к исходной точке. Изящно зацикливая сюжетную линию, он обращает всю конструкцию в бесконечность, герметически замкнутую, потенциальную бесконечность, углубляющуюся при каждом новом прочтении новеллы. Он заставляет читающего вечно блуждать в колесе, нет, в жутком лабиринте снов!

На публикацию «Dreaming» критика отозвалась — как и всегда в случаях появления чего-нибудь значительного — рядом осторожных недомолвок [106] Чего не скажешь о подражателях. Их сыскалось великое множество, в том числе и я сам, сочинив ничтоже сумняшеся рассказ «Игры Иванова со сном». . Кое-кто обнаружил в этой новелле лишь авторскую неудовлетворенность, его запоздалые претензии на гениальность. Последнее же редко прощается. «Шокировать — пожалуй, основное назначение этого монстра, выползшего из-под пера Далглиша», — писали тогда в обычно сдержанных «Спектейторе» и «Литературном приложении к «Тайме». Некоторые, как ни прискорбно упоминать об этом, не увидели здесь ничего, кроме причуды ума, подтачиваемого старостью. Многие, увы, очень многие узрели в ней фрейдовскую символику и только, иные нашли здесь отзвук оригинальных доктрин Герберта Куэйна [107] Герберт Куэйн — персонаж новеллы Борхеса «Анализ творчества Герберта Куэйна». , а кто-то окрестил ее «обыкновенной штучкой эстета», поспешив причислить к архиву литературных экспериментов [108] Сам же Далглиш от каких бы то ни было комментариев отказался. . Но ни то, ни другое, ни третье, на мой взгляд, не соответствует истине. Ведь здесь выражено нечто совсем иное. Согласно английской поговорке, писать — это значит отражать мир в словах (The world in the words). Если это действительно так, то Педро Эрнастио Далглиш, опираясь на метафору сна, отразил сумрачность и непознаваемость мира. И еще он отразил ту порожденную им печаль, которая царит в сокрушенных сердцах всех смертных.

В Сутта Нипате поэтично и трогательно сказано: «Я хочу говорить о печали». Я же в эссе с таким барочно длинным названием хочу говорить о ненависти. О той ненависти, которая проступает в завуалированном качестве сквозь наивную радость созидания и творчества.

Наступает такой момент в работе, причем обязательно, когда я начинаю вдруг люто ненавидеть свое произведение. Это для меня, кстати, и является главным критерием его завершенности. Конечно, не в каком-то объективном смысле его совершенства (когда принято говорить несусветную чушь, мол, нельзя ни добавить ничего, ни убавить, что, очевидно, неверно: всегда возможно что-то исправить и переделать так, что форма произведения — о, если бы сказал кто-нибудь, что такое вообще форма! — не очень-то и почувствует внесенные изменения, просто одна из бесчисленных форм или, лучше сказать, мыслеформ, того единственным образом сложившегося в голове произведения, станет всего лишь чуточку иной, в пределах допустимой ошибки различения, то есть в пределах разрешающей способности нашего понятийного аппарата), а рождается чисто субъективное ощущение завершенности, идущее от усталости, что ли.