Астра - Избегнув чар Сократа

В полной мере ощутила я свою потерянность в пространстве дня. Еда — теплый островок в этой пустыне. Иззябшая, голодная, в жутком настроении очутилась я в первой попавшейся забегаловке с вывеской «Трактир». Зеркало над умывальником доконало меня. С тарелками на подносе пробралась к дальнему столику, где старичок-пенсионер доедал манную кашу, в надежде, что вот-вот останусь одна. Но не тут-то было. Мой визави не спешил. Обежав меня живыми глазками, он поискал предлог для разговора. Количество горчицы в моей тарелке изумило его. Возбужденно поерзав на стуле, не совладав со старческой болтливостью, он обратился ко мне с назиданием.

— Хотите жить до ста лет? Ешьте перец, а не горчицу.

Кусок встал у меня в горле. «Отвяжись, — огрызнулась я втихую, — нужна мне больно эта жизнь, да еще до ста лет!»

Понедельник длился, наступал вечер. Ты помнишь нашу усталость, наши вечерние магазины, бомбочки нервических ссор. Пройдя их, с набитой сумкой я оказалась у знакомого дома, не моего, но моего друга. Когда-то у меня сердце обрывалось у его порога, а коридор казался гулким и страшным. Сейчас мой друг был болен гриппом. Когда-то он казался мне божеством, когда-то он нежно и ласково попросил не осложнять его жизнь рождением ребенка. Сейчас он был раздражителен, как никогда.

Накормив его ужином, я вновь надела пальто.

— Останься, — предложил он. — Не уходи.

— Нет, нет.

— Почему? Ты можешь объяснить? Мне интересно.

— Это было бы не в радость, а с тоски.

— У тебя тоска?

Смешно сказать, но после стольких лет он казался озадачен. Тоска, привилегия художественных натур, его привилегия, и вдруг у меня?!

Циферблат метрополитена показывал три четверти одиннадцатого, когда я в очередной раз вошла в раздвижные двери поезда. Гордость столицы, московская подземка… убийственно нуждаться в ней ежедневно! Ты помнишь наше метро, вой колес на перегоне, оглушительные объявления станций. Опустошенная, смертельно уставшая, я опустилась на диван и закрыла глаза.

Открываю и вижу: напротив сидит горбунья. Голова в плечах, острое изможденное лицо, одинаковое у всех горбуний, а на ее коленях ребенок, мальчик лет четырех, просто и чисто обутый-одетый, нежно повторивший в своем лице острые черты матери. Бальзам пролился в мое сердце. Да неужели жизнь обошлась с нею мягче, чем со мной? А живет, не гневит судьбу, и росточек растит, маленькая женщина.

Столь равновесным оказался вчерашний день. Нынче не то. Стена заоконная не перечеркнулась еще вечерней тенью, а все разбежались по домам делать свои дела, потому что ушел Управляющий. У меня нет своих дел, мне некуда спешить. Сижу, злюсь.

Что, Астра, какова сермяга? А ты-то… а-а. Нет, золотце, все проще, в том-то и дело. Проще и страшнее. Так-то.

от Астры 15 октября

Милая Марина! Я потрясена Вашим письмом. Что значат в сравнении с ним все мои бирюльки! Что происходит, когда что-то происходит? Я уже ничего не понимаю, я скоро перестану разговаривать, так все сложно. Советовал же Эпикур молчать пять лет. Вот и замолчу. Шутка. Чего-чего, а из слов нас уже не выгонишь.

Снова вечер, пора писем. Я лежу в постели, отдыхаю после субботней бани. Подсохшие волосы рассыпались по плечам, на груди дышит кружево сорочки. Никто не видит меня сейчас, не шепчет заветных слов. Светло и печально.

«Купите наши травы. Красная лечит от любви, синяя от печали»… Ах, где мне найти красную траву? Нет, лучше синюю.

Пустой вечер, пустое письмо.

Возле подушки лежит и еле дышит крошечный котенок, пестрый, с голубыми глазами. Это пьяные буровики поиграли им в футбол. Я отняла с криком. Людвиг пьяно рассмеялся, потом заявился ко мне, долго сидел, покачиваясь на стуле, вздыхал и бубнил о том, как он меня «ув-важает и ж-жалеет», а в заключение попросил взаймы двадцать пять рублей.

Не понимаю. Точно гриновский домовой, я нашариваю нечто во тьме неведения. И мужчин не понимаю, боюсь понять. Ищу в них силы и мудрости, а… даже говорить больно. Иван на охоте убил лося. Это страшная тайна. Мы ходили к тому месту. Косматый зверь лежал на боку, в глазах застыла смертная мука. Это не забава, это убийство. И сейчас в нашей кладовке стоит таз с огромными костями, будто изрубленный любовник.

Б-рр.

Сосны, сосны шумят. Все собираюсь послушать их.

Скромное открытие этой недели: математика. Маленький Алешенька приступил к составлению простеньких уравнений с Х. А мне увиделось, что уравнения математики — это стальные тиски, из которых бедному Х никогда не вырваться, коль скоро он дал себя о-предел-ить. Уравнения — это соблазн играющего ума. Греки не знали уравнений и свои тончайшие построения чертили палочкой на песке.

Пустой вечер, пустое письмо.

Передо мной потрепанная книга. Паустовский «Ручьи, где плещется форель». Ах! Любовь певицы Марии Черни и боевого генерала, старинный замок в заснеженных Альпах, крыло рояля, гости…

У меня тоже есть общество, где я блистаю — костелянши, горничные, массажистки. Там подают брагу и сивуху, пляшут и орут песни.

Милое мое человечество. Вам неловко, Марина? Извините.

А какие бывают содружества! Гуляя по горящей Москве и зайдя в дом Ростопчиных, интендант Великой армии Анри Бейль (будущий барон де Стендаль) взял себе томик Вольтера из роскошного издания в сафьяновом переплете in-folio. Позже, в Париже друзья укорили его тем, что он разрознил такую библиотеку! И это после ужасов отступления и рубки на Березине! Друзья — Мериме, Жорж Санд, Сент-Бев…

У меня никогда не было таких друзей. И как Васин, Окаста — тоже не было. Я словно Пушкин в изгнании, готова вопиять в пустыне: книг, книг, беседы!

Хотя, между нами, сейчас не нужен господин Сочинитель. Сейчас нужен Вестник. «Муравей, принесший весть» — словами Тагора. Я даже бросила читать Чехова на минутку, когда Катя спросила у старого профессора: «Как жить?», а он ответил: «Не знаю, Катя». Чехов, по-моему, это ужасное предчувствие обмана и усилие разорвать, проснуться от него. Я отношусь к нему очень нежно и, словно молодой Горький, смотрю страницу на свет — неужели одними словами?

Эти небожители манят меня. Получилось бы у меня написать хоть что-нибудь? Иной раз кажется, что да. Простите, богоравные, дайте дерзнуть.

Полумрак, тишина. Как бы сохранить все это в Москве: комнатку, полумрак, тишину?

Сосны, сосны шумят.

от Астры 25 октября

Марина, слышали новость? Только не смейтесь. У меня объявился… угадайте, кто? Ага! У меня объявился… Слабó, сдаетесь? У-ме-ня-объ-явил-ся-пок-лон-ник. Самый настоящий, как в «Саге о Форсайтах».

Вот как это случилось.

Недели две тому назад темным ненастным вечером сидела я в читальном зале и просматривала журналы. На развороте одного из них была напечатана фотокартина, сделанная в лунных голубых тонах, изображавшая симфонический оркестр. Лица музыкантов тонули в синеватом полумраке, и лишь один-единственный голубой луч высвечивал из темноты руки и сомкнутые губы исполнителей. Вглядись-вглядись, казалось мне, и сами собой польются волшебные звуки.